Page 91 - История одного города

увидят начальники нашу невинность и простят…
Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
"30-го июня, — повествует летописец, — на другой день празднованья памяти святых и
славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города".
Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из своего дома и, как озаренный,
бросился на городническое правление. Обыватели последовали примеру его. Разделенные на
отряды (в каждом уже с вечера был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех
пунктах начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы; воздух наполнился
криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль густым облаком нависла над
городом и затемнила солнечный свет. Все были налицо, все до единого; взрослые и сильные
рубили и ломали; малолетние и слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари
до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь
укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обывательское имущество.
Они сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга, точно ли это наяву
происходит. Они сознавали только одно: что конец наступил и что за ними везде, везде
следит непонятливый взор угрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались
некоторым старикам примеры из истории, и в особенности из эпохи, когда
градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в
минуту безумной отваги, скомандовал им: "Ломай!" Но ведь тогда все-таки была война, а
теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на губах его
играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве
начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки. Он был доволен, он даже
мечтал. Мысленно он уже шел дальше простого разрушения. Он рассортировывал жителей
по росту и телосложению; он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он
раскассировывал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он
назначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т. д. Клятва, данная
начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все кипит, все готово вынырнуть во
всеоружии; остаются подробности, но и те давным-давно предусмотрены и решены. Какая-то
сладкая восторженность пронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его
далеко, далеко.
В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные, и, казалось,
это зрелище приводило его в недоумение.
— Зачем? — бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и что-то
соображал.
Что именно?
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того, как
работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось.
Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не
унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег
ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую, в
весеннее время, водой. Бред продолжался.
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и ждали
только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот бродил между грудами
и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не похитил драгоценного материала. По
временам он с уверенностию бормотал:
— Уйму, я ее уйму!
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши будочников,
он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство, указал глазами на течение и
ясным голосом произнес:
— От сих мест — до сих!
Как ни были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих пор разрушались