Page 83 - История одного города

налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом… То был взор, светлый, как сталь, взор,
совершенно свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний.
Голая решимость — и ничего более.
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений.
Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, — вот идеалы, которые
он знал и к осуществлению которых стремился. Его понятие о «долге» не шло далее
всеобщего равенства перед шпицрутеном; его представление о «простоте» не переступало
далее простоты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не
признавал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью
обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало веселье или просто
досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления
человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их.
Он никогда не бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой другой
бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что не
успевало посторониться с дороги. "Зачем?" — вот единственное слово, которым он выражал
движения своей души.
Вовремя посторониться — вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор
этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко
говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района —
можно было только маршировать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило
только встать несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время,
по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему на глаза. Отсюда
бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно сетью, охватили
существование обывателей, отсюда же — далеко не заслуженное название «сатаны», которое
народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило
поводом для такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали.
Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами
палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были обмундированы все
жители до одного, — и трепетные губы их шептали: сатана!
Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не может скрыть
смутного чувства страха, приступая к описанию действий Угрюм-Бурчеева. "Была в то
время, — так начинает он свое повествование, — в одном из городских храмов картина,
изображавшая мучения грешников в присутствии врага рода человеческого. Сатана
представлен стоящим на верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед
рукою и с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в лице врага
человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а видится лишь
нарочитое упразднение естества. Упразднение сие произвело только одно явственное
действие: повелительный жест, — и затем, сосредоточившись само в себе, перешло в
окаменение. Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в
изобилии по всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги
злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что
даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга,
который до того всякое естество в себе победил, что и на сии неслыханные истязания
хладным и непонятным оком взирать может". Таково начало летописного рассказа, и хотя
далее следует перерыв и летописец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но
нельзя не догадываться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина
среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой.
Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп
и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные
несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от
лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною