Page 92 - История одного города

только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного,
нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он даже не заметил этого
колебания, а только как бы удивился, зачем люди мешкают.
— Гони! — скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся толпу.
Борьба с природой восприяла начало.
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами закопошилась
в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более
заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий,
подлежавших ее эксплуатации.
Много было наезжих людей, которые разоряли Глупов; одни — ради шутки, другие —
в минуту грусти, запальчивости или увлечения; но Угрюм-Бурчеев был первый, который
задумал разорить город серьезно. От зари до зари кишели люди в воде, вбивая в дно реки
сваи и заваливая мусором и навозом пропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия
шутя рвала и разметывала наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом
все глубже и глубже прокладывала себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор — все уносилось
быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, доходящим до испуга, следил
«непонятливым» оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд и намерений.
Наконец люди истомились и стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев
ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих и, не дрогнув ни одним
мускулом, командовал:
— Гони!
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно
нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и
предводителя, который один в целом городе считал себя свободным от работ, и стали
толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и ссылался на
какие-то права.
— Гони! — скомандовал Угрюм-Бурчеев.
Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она
почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.
Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду всех, так что
скоро нечего было валить в реку. Принялись за последнюю груду, на которую
Угрюм-Бурчеев надеялся как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через
мгновение потекла веселее прежнего. Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав
последние усилия и истощив весь запас мусора, жители принялись за строительный материал
и разом двинули в реку целую массу его. Затем толпы с гиком бросились в воду и стали
погружать материал на дно. Река всею массою вод хлынула на это новое препятствие и вдруг
закрутилась на одном месте. Раздался треск, свист и какое-то громадное клокотание, словно
миллионы неведомых гадин разом пустили свой шип из водяных хлябей. Затем все смолкло:
река на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой стороне.
К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем
все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые
деревни, и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна,
обломки изб и, достигнув плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять
выплывали и сбивались в кучу в одном месте. Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого не
предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил
дар слова и стал хвастаться.
— Тако да видят людие! — сказал он, думая попасть в господствовавший в то время
фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что он все-таки не более как прохвост,
обратился к будочникам и приказал согнать городских попов:
— Гони!
Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не
угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на теле. Однажды