Page 97 - История одного города

до революции — один шаг!
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм в Глупове
прекратился вовсе, а потому и мартиролог не возобновлялся. "Будучи, выше меры,
обременены телесными упражнениями, — говорит летописец, — глуповцы, с устатку, ни о
чем больше не мыслили, кроме как о выпрямлении согбенных работой телес своих". Таким
образом продолжалось все время, покуда Угрюм-Бурчеев разрушал старый город и боролся с
рекою. Но по мере того как новый город приходил к концу, телесные упражнения
сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены…
Дело в том, что по окончательном устройстве города последовал целый ряд празднеств.
Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования города из Глупова в
Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими
градоначальниками над обывателями; и, в-третьих, по случаю наступления осеннего
времени, сам собой подошел праздник "предержащих властей". Хотя, по первоначальному
проекту Угрюм-Бурчеева, праздники должны были отличаться от будней только тем, что в
эти дни жителям, вместо работ, предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на
этот раз бдительный градоначальник оплошал. Бессонная ходьба по прямой линии до того
сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар топора, он едва
успел крикнуть: "Шабаш!" — как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже
распоряжения о назначении новых шпионов.
Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого перерыва, в
первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не
понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен
сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история,
были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою
самостоятельность? — ничего они не помнили. Помнили только, что у них были
Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный,
этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди
захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при
воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руках, пришел неведомо отколь и
с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и
будущему…
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел.
Теперь он был у всех на виду; всякий мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это
подлинный идиот — и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться,
что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая,
независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал
поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества,
взор, делалось ясным, что это «громадное», это «всепокоряющее» — не что иное, как
идиотство, не нашедшее себе границ.
Как ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности вникать в
таинственный смысл выражения "курицын сын" была настолько сильна, что изменила и
самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Это был уже значительный шаг вперед в деле
преуспеяния "неблагонадежных элементов". Прохвост проснулся, но взор его уже не
произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, а
простой идиот, который шагает все прямо и ничего не видит, что делается по сторонам, с
каждым днем приобретало все больший и больший авторитет. Но это раздражало еще
сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идиоте таится какая-то сила, которая цепенит
умы, сделалась невыносимою. Никто не задавался предположениями, что идиот может
успокоиться или обратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте жизнь сделается
возможною и даже, пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самое счастье
казалось обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, который единолично сокрушил