Page 7 - Изумруд

горячиться! Идти ровно!» – приказывает наездник. Черная колеблющаяся трибуна
проплывает мимо. Еще несколько десятков сажен, и все четверо – Изумруд, белый жеребчик,
англичанин и мальчик-поддужный, припавший, стоя на коротких стременах, к лошадиной
гриве, – счастливо слаживаются в одно плотное, быстро несущееся тело, одухотворенное
одной волей, одной красотой мощных движений, одним ритмом, звучащим, как музыка.
Та-та-та-та! – ровно и мерно выбивает ногами Изумруд. Тра-та́, тра-та́! –
коротко и резко двоит поддужный. Еще один поворот, и бежит навстречу вторая трибуна. «Я
прибавлю?» – спрашивает Изумруд. «Да, – отвечают руки, – но спокойно».
Вторая трибуна проносится назад мимо глаз. Люди кричат что-то. Это развлекает
Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей и, на секунду выбившись из общего,
наладившегося такта, делает четыре капризных скачка с правой ноги. Но вожжи тотчас же
становятся жесткими и, раздирая ему рот, скручивают шею вниз и ворочают голову направо.
Теперь уже неловко скакать с правой ноги. Изумруд сердится и не хочет переменить ногу, но
наездник, поймав этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна
осталась далеко позади, Изумруд опять входит в такт, и руки снова делаются
дружественно-мягкими. Изумруд чувствует свою вину и хочет усилить вдвое рысь. «Нет,
нет, еще рано, – добродушно замечает наездник. – Мы успеем это поправить. Ничего».
Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и половину. Но и вороной
сегодня в великолепном порядке. В то время, когда Изумруд разладился, он успел бросить
его на шесть длин лошадиного тела, но теперь Изумруд набирает потерянное и у
предпоследнего столба оказывается на три с четвертью секунды впереди. «Теперь можно.
Иди!» – приказывает наездник. Изумруд прижимает уши и бросает всего один быстрый
взгляд назад. Лицо англичанина все горит острым, решительным, прицеливающимся
выражением, бритые губы сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают желтые,
большие, крепко стиснутые зубы. «Давай все, что можно! – приказывают вожжи в высоко
поднятых руках. – Еще, еще!» И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим голосом,
повышающимся, как звук сирены:
– О-э-э-э-эй!
– Вот, вот, вот, вот!.. – пронзительно и звонко в такт бегу кричит
мальчишка-поддужный.
Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и держится на каком-то
тонком волоске, вот-вот готовом порваться. Та-та-та-та! – ровно отпечатывают по земле ноги
Изумруда. Трра-трра-трра! – слышится впереди галоп белого жеребца, увлекающего за собой
Изумруда. В такт бегу колеблются гибкие оглобли, и в такт галопу подымается и опускается
на седле мальчик, почти лежащий на шее у лошади.
Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри, из которых пар бьет
частыми большими струями. Дышать труднее, и коже становится жарко. Изумруд обегает
последний заворот, наклоняясь вовнутрь его всем телом. Трибуна вырастает, как живая, и от
нее навстречу летит тысячеголосый рев, который пугает, волнует и радует Изумруда. У него
не хватает больше рыси, и он уже хочет скакать, но эти удивительные руки позади и
умоляют, и приказывают, и успокаивают: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вот так, вот
так, вот так». И Изумруд, проносясь стремительно мимо столба, разрывает контрольную
нитку, даже не заметя этого. Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с трибуны.
Белые листки афиш, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькают между движущимися
липами и руками. Англичанин мягко бросает вожжи. «Кончено. Спасибо, милый!» – говорит
Изумруду это движение, и он, с трудом сдерживая инерцию бега, переходит в шаг. В этот
момент вороной жеребец только-только подходит к своему столбу на противоположной
стороне, семью секундами позже.
Англичанин, с трудом подымая затекшие ноги, тяжело спрыгивает с американки и,
сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы. Подбежавшие конюхи покрывают горячую
спину Изумруда попоной и уводят на двор. Вслед им несется гул человеческой толпы и
длинный звонок из членской беседки. Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на