Page 6 - Капитанская дочка

трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это меня мучило.
Старик угрюмо сидел на облучке, 16 отворотясь от меня, и молчал, изредка только
покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал
ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера
напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя.
Ну, не сердись; помиримся».
– Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на
самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что
делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к
куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут
они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не
располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал
про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные
пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось.
Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями.
Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и
сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
– Это зачем?
– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.
– Что ж за беда!
– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)
– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
– А вон – вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за
отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич,
согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я
понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между
тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело
подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил
хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со
снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой
выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли
шагом – и скоро стали. «Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что
ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла
кругом». Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: «И охота было не
слушаться, – говорил он сердито, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю,
почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на
свадьбу!» Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки
подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил
кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны,
надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного
кружения метели… Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что
там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин, – сказал он, садясь на
свое место, – воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк,

16 Облучок – сиденье для кучера в повозке.