Page 4 - Повести Белкина

спорил и не объяснялся. Если понтеру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал
достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать
по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же,
в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему
обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча
продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему
напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином,
игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола
медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы
смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал:
«Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога, что это случилось у меня в
доме».
Мы не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер
вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра
продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали
один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он
явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио он не имел
еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе,
сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас
по-обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня,
поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться?
Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.
Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости
менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх
человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало-помалу все
было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.
Один я уже не мог к нему приблизиться. Имея от природы романтическое воображение,
я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который
казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со
мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с
простодушием и необыкновенною приятностью. Но после несчастного вечера мысль, что
честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и
мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио
был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины.
Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною
объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я
с ним только при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились.
Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь
известных жителям деревень или городков, например об ожидании почтового дня: во
вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто
письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и
канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма,
адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с
которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его
сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. «Господа, –
сказал им Сильвио, – обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в
ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас, –
продолжал он, обратившись ко мне, – жду непременно». С сим словом он поспешно вышел;
а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.
Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Все его
добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол;