Page 4 - Привидение в инженерном замке

беспокойное и стали чего-то побаиваться; а потом вдруг где-то проговорили, что опять
кто-то «встает» и опять кто-то «ходит». Стало так неприятно, что все начали останавливать
других, говоря: «Полно, довольно, оставьте это; ну вас к черту с такими рассказами! Вы
только себе и людям нервы портите!» А потом и сами говорили то же самое, от чего унимали
других, и к ночи уже становилось всем страшно. Особенно это обострилось, когда кадет
пощунял «батя», то есть какой тогда был здесь священник.
Он постыдил их за радость по случаю кончины генерала и как-то коротко, но хорошо
умел их тронуть и насторожить их чувства.
– «Ходит », – сказал он им, повторяя их же слова;. – И разумеется, что ходит некто
такой, кого вы не видите и видеть не можете, а в нем и есть сила, с которою не сладишь. Это
серый человек , – он не в полночь встает, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочет
сказать о том, что в мыслях есть нехорошего. Этот серый человек – совесть ; советую вам не
тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит,
кто-нибудь жалеет, – смотрите, чтобы серый человек им не скинулся да не дал бы вам
тяжелого урока!
Кадеты это как-то взяли глубоко к сердцу и, чуть только начало в тот день смеркаться,
они так и оглядываются: нет ли серого человека и в каком он виде? Известно, что в сумерках
в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность – возникает новый мир,
затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм
становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным. Этой порою
всякое чувство почему-то как будто ищет для себя какого-то неопределенного, но
усиленного выражения: настроение чувств и мыслей постоянно колеблется, и в этой
стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою
работу фантазия: мир обращается в сон, а сон – в мир… Это заманчиво и страшно, и чем
более страшно, тем более заманчиво и завлекательно…
В таком состоянии было большинство кадет, особенно перед ночными дежурствами у
гроба. В последний вечер перед днем погребения к панихиде в церковь ожидалось
посещение самых важных лиц, а потому, кроме людей, живших в замке, был большой съезд
из города. Даже из самой квартиры Ламновского все ушли в русскую церковь, чтобы видеть
собрание высоких особ; покойник оставался окруженный одним детским караулом. В
карауле на этот раз стояли четыре кадета: Г – тон, В – нов, 3-ский и К-дин, все до сих пор
благополучно здравствующие и занимающие теперь солидные положения по службе и в
обществе.

Глава пятая

Из четырех молодцов, составлявших караул, – один, именно К-дин, был самый
отчаянный шалун, который докучал покойному Ламновскому более всех и потому, в свою
очередь, чаще прочих подвергался со стороны умершего усиленным взысканиям. Покойник
особенно не любил К-дина за то, что этот шалун умел его прекрасно передразнивать «по
части доения носа» и принимал самое деятельное участие в устройстве погребальных
процессий, которые делались в генеральские именины.
Когда такая процессия была совершена в последнее тезоименитство Ламновского,
К-дин сам изображал покойника и даже произносил речь из гроба, с такими ужимками и
таким голосом, что пересмешил всех, не исключая офицера, посланного разогнать
кощунствующую процессию.
Было известно, что это происшествие привело покойного Ламновского в крайнюю
гневность, и между кадетами прошел слух, будто рассерженный генерал «поклялся наказать
К-дина на всю жизнь». Кадеты этому верили и, принимая в соображение известные им черты
характера своего начальника, нимало не сомневались, что он свою клятву над К-диным
исполнит. К-дин в течение всего последнего года считался «висящим на волоске», а так как,
по живости характера, этому кадету было очень трудно воздерживаться от резвых и