Page 5 - Шинель

– А я вот к тебе, Петрович, того...
Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами,
наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения.
Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не
оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: «Это, право, совершенно
того...», а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что всё уже выговорил.
– Что ж такое? – сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим единственным
глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, – что всё
было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы. Таков уж обычай у
портных: это первое, что он сделает при встрече.
– А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах
совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот
только в одном месте немного того... на спине, да еще вот на плече одном немного
попротерлось, да вот на этом плече немножко – видишь, вот и всё. И работы немного...
Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал
головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала,
какого именно неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем
и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович
растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом
обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным
бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и, наконец, сказал:
– Нет, нельзя поправить: худой гардероб!
У Акакия Акакиевича при этих словах ёкнуло сердце.
– Отчего же нельзя, Петрович? – сказал он почти умоляющим голосом ребенка. – Ведь
только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки...
– Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, – сказал Петрович, – да нашить-то
нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой – а вот уж оно и ползет.
– Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
– Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика.
Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится.
– Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..
– Нет, – сказал Петрович решительно, – ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж
вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что
чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать (Петрович любил
при случае кольнуть немцев); а шинель уж, видно, вам придется новую делать.
При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и всё, что ни было в
комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с
заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки.
– Как же новую? – сказал он, всё еще как будто находясь во сне. – Ведь у меня и денег
на это нет.
– Да, новую, – сказал с варварским спокойствием Петрович.
– Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...
– То есть, что будет стоить?
– Да.
– Да три полсотни с лишком надо будет приложить, – сказал Петрович и сжал при этом
значительно губы. Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить
совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу после таких слов.
– Полтораста рублей за шинель! – вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул,
может быть, в первый раз отроду, ибо отличался всегда тихостью голоса.
– Да-с, – сказал Петрович, – да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу
да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.
– Петрович, пожалуйста, – говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша