Page 3 - Тарас Бульба

бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры
нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как
по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете
горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а
потому и не знаю: Гораций, что ли?
«Вишь, какой батько! – подумал про себя старший сын, Остап, – все старый, собака,
знает, а еще и прикидывается».
– Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, – продолжал Тарас. – А
признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по
всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так,
может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в
четверги?
– Нечего, батько, вспоминать, что было, – отвечал хладнокровно Остап, – что было, то
прошло!
– Пусть теперь попробует! – сказал Андрий. – Пускай только теперь кто-нибудь
зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за
вещь козацкая сабля!
– Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я с вами еду! ей-богу, еду!
Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за
свиньями да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны?
Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! – И старый Бульба мало-помалу
горячился, горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись,
топнул ногою. – Затра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть?
На что нам эта хата? К чему нам все это? На что эти горшки? – Сказавши это, он начал
колотить и швырять горшки и фляжки.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела,
сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении,
она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая
скорая разлука, – и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая,
казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть
только в тяжелый ХV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная
Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми
набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен
человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и
привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете;
когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество –
широкая, разгульная замашка русской природы, – и когда все поречья, перевозы,
прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и
смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их
знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок,
там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из
народной груди огниво бед. Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных
псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих городами мелких князей возникли
грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против
нехристианских хищников. Уже известно всем из истории, как их вечная борьба и
беспокойная жизнь спасли Европу от неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть.
Короли польские, очутившиеся, наместо удельных князей, властителями сих пространных
земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной
сторожевой жизни. Они поощряли их и льстили сему расположению. Под их отдаленною
властью гетьманы, избранные из среды самих же козаков, преобразовали околицы и курени в
полки и правильные округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто не