Page 72 - Завтра была война...

считала, что он станет великим изобретателем…
Искра. Искра Полякова, атаман в юбке, староста 9 "Б", героиня подполья, живая
легенда, с которой я учился, спорил, ходил на каток, которую преданно ждал у подъезда,
когда с горизонта исчез Сашка Стамескин, первая любовь Искры. И последняя: у Искры не
могло быть ничего второго. Ни любви, ни школьных отметок, ни места в жизни. Только
погибнуть ей выпало не первой из нашего класса: первым погиб Артем.
Тут я не выдержал Валькиных завываний и сполз на пол. В темноте натянул брюки и
выскользнул в грохочущий коридор купейного вагона. Было что-то около четырех, но у окна
маячила грузная фигура.
— Не спишь, литраб?
Пашка Остапчук. В школе за ним остроумия не водилось: он умел ловко вертеть на
турнике «солнце» да преданно любить Леночку Бокову. Война отняла у Пашки ногу и спорт,
и к Леночке он не вернулся, хотя она ждала его до Победы, а Пашку ранило на Днепре.
— Свидание с юностью через сорок лет: и хочется, и колется, и поезд наш ушел.
Потому и не спится, верно, литраб? А тут еще Эдисон рычит, как самосвал.
Пашку лихорадило от предстоящей встречи с городом, школой и Леной. Поскрипывая
протезом, он метался по коридору и говорил. Про Днепр и 9 "Б", про Лену, к которой так и
не нашел мужества вернуться инвалидом, и про санитарку из госпиталя, что пригрела,
утешила, а потом и детей ему нарожала. Он словно уговаривал себя, что верная жена его
нисколько не хуже той юной, мечтавшей о сцене девочки, которая назло Пашке вышла в
сорок шестом замуж, а через пять лет овдовела. Как раз в тот год мы приехали на открытие
мемориальной доски в школе: так уж получилось, что с войны мы не вернулись в родной
город. Я жил в Москве, Остапчук с Александровым по иным местам, и из всех парней
нашего класса в родном городе остался только Сашка Стамескин. Виноват, Александр
Авдеевич Стамескин, директор крупнейшего авиазавода, лауреат, депутат и прочая и прочая.
Павел болтал про фронт вперемежку со спортом. Александров хрипел, свистел и рычал, а я
вспоминал город, знакомых, наш класс, и нашу школу, и нашего директора Николая
Григорьевича Ромахина, чьей связной в подполье была Искра. В тот единственный раз, когда
мы, уцелевшие, по личной просьбе директора приехали на открытие, он сам зачитывал имена
погибших перед замершим строем выживших.
— Девятый "Б", — сказал он, и голос его сорвался, изменил ему, и дальше Николай
Григорьевич кричал фамилии, все усиливая и усиливая крик. — Герой Советского Союза
летчик-истребитель Георгий Ландыс. Жора Ландыс. Марки собирал. Артем… Артем Шефер.
Из школы его выгнали за принципиальность, и он доказал ее, принципиальность свою,
доказал! Когда провод перебило, он сам себя взорвал вместе с мостом. Просторная у него
могила, у Артема нашего!.. Владимир Храмов, Вовик, отличник наш, тихий самый. Его даже
в переменки и не видно было и не слышно. На Кубани лег возле сорокапятки своей. Ни шагу
назад не сделал. Ни шагу!.. Искра… По… По…
Он так и не смог выговорить фамилии своей связной, губы запрыгали и побелели.
Женщины бросились к нему, стали усаживать, поить водой. Он сесть отказался, а воду
выпил, и мы слышали, как стучали о стекло его зубы. Потом он вытер слезы и тихо сказал:
— Жалко что? Жалко, команды у нас нет, чтоб на коленях слушали.
Мы без всякой команды стали на колени. Весь зал — бывшие ученики, сегодняшние
школьники и учителя, инвалиды, вдовы, сироты, одинокие — все как один. И Николай
Григорьевич начал почти шепотом.
— Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее звали, не знаю, а только
гестаповцы ее на два часа раньше доченьки повесили. Так и висели рядышком — Искра
Полякова и товарищ Полякова, мать и дочь. — Он помолчал, горестно качал головой и
вдруг, шагнув, поднял кулак и крикнул на весь зал: -А подполье жило! Жило и било гадов! И
мстило за Искорку и маму ее, жестоко мстило!
Его било и трясло, и не знаю, что случилось бы тогда с нашим Ромахиным, если бы не
Зина. И, постарев, она не повзрослела: шагнула вдруг к нему, взяв за руки своих взрослых