Page 71 - Завтра была война...

растерянно переглядывались.
— Вы были на кладбище? — спросил Артем. Он спросил резко, и Искру покоробило от
его несдержанности. Но именно этот тон вывел Леонида Сергеевича из странной
прострации.
— Да. Ограда голубая. Цветы. Куст хороший. Птицы склюют.
— Склюют, — подтвердил Жорка и снова принялся тереть свои распухшие кулаки.
Голос у Люберецкого был сдавленным и бесцветным, говорил он отрывисто и, сказав,
вновь тяжело замолчал.
— Уходить надо, — шепнул Валька. — Мешаем. Артем зло глянул на него, глубоко
вздохнул и решительно шагнул к Люберецкому. Положил руку ему на плечо, встряхнул:
— Послушайте, это… нельзя так! Нельзя! Вика вас другим любила. И это… мы тоже.
Нельзя так.
— Что? — Люберецкий медленно огляделся. — Да, все не так. Все не так.
— Не так?
Артем в сумраке столовой прошел к зашторенным окнам, нашел шнуры, потянул.
Шторы разъехались, свет рванулся в комнату, а Артем оглянулся на Люберецкого.
— Идите сюда, Леонид Сергеевич. Люберецкий не шевельнулся.
— Идите, говорю! Пашка, помоги ему.
Но Люберецкий встал сам. Шаркая, прошел к окну.
— Смотрите. Все бы здесь и не уместились. За окном под тяжелым мокрым снегом
стоял 9 "Б". Стоял неподвижно, весь белый от хлопьев, и только Вовик Храмов топтался на
месте: видно, ноги мерзли. У него всегда были дырявые ботинки, у этого тихого отличника.
А чуть в стороне, подле занесенной снегом скамьи, стояли два представителя 10 "А", и
Серега почему-то держал в руках свою модную кепку-шестиклинку.
— Милые вы мои,-дрогнувшим, совсем иным голосом сказал Люберецкий. — Милые
мои ребятки…— Он глянул на Искру остро, как прежде. — Они же замерзли! Позовите их,
Искра.
Искра радостно бросилась к дверям.
— Я чай поставлю! — крикнула Зина. — Можно?
— Поставьте, Зиночка.
Он, не отрываясь, смотрел, как тщательно отряхивают друг друга ребята, как один за
другим входят в квартиру. В глазах его были слезы.
До чая Искра и Ландыс увели Леонида Сергеевича в комнату Вики, о чем-то долго
говорили с ним. А Лена собрала все ребячьи деньги в кепку-шестиклинку, и они с Пашкой
сбегали в кондитерскую. И когда Зина позвала всех к чаю, на столе стояли знакомые
пирожные: Лена старательно резала каждое на три части.
За чаем вспоминали о Вике. Вспоминали живую — с первого класса — и говорили,
перебивая друг друга, дополняя и досказывая. Люберецкий молчал, но слушал жадно, ловя
каждое слово. И вздохнул:
— Какой тяжелый год!
Все примолкли. А Зиночка сказала, как всегда, невпопад:
— Знаете почему? Потому что високосный. Следующий будет счастливым, вот
увидите!
Следующим был тысяча девятьсот сорок первый.

Эпилог

Через сорок лет я трясся в поезде, мчавшемся в родной город. Внизу со свистом храпел
Валька Александров, а будить его не имело смысла: Валька горел в танке и спалил не только
уши, но и собственную глотку. Впрочем, профессия у него молчаливая: вот уж сколько лет
часы ремонтирует. Эх, Эдисон, Эдисон! Это мы его в школе Эдисоном звали, и Искра