Page 45 - Этюды о ученых

новому светилу во всяком месте и во всякое время». «Наблюдения над течением этих
светил, – пишет он о кометах, – не заслуживают внимания, потому что они не
возвращаются». И тут же совершенно правильно оценивает расстояния до них и объясняет
природу ко-метных хвостов.
Он, составивший множество гороскопов, которые становились подчас главным
средством его существования, откровенно говорил: «Люди ошибаются, думая, что от
небесных светил зависят земные дела». С астрологией у него отношения сложные и
запутанные. Своей популярностью его гороскопы обязаны ещё и удивительной чуткости и
наблюдательности их автора. Он пишет: «Тот астролог, который предсказывает некоторые
вещи по небу, не учитывая характера, души, разума, силы, телосложения того, кому он
должен предсказать, поступает неправильно». Он понимает, что астрология стоит где-то у
границ мошенничества, но успокаивает себя: «Астрология – дочь астрономии, хотя и
незаконная, и разве не естественно, чтобы дочь кормила свою мать, которая иначе могла бы
умереть с голоду».
Сколько денег получал он за свои гороскопы, я не знаю. Знаю только, что самый
подробный, самый интересный для потомков не дал ему ни гроша: 26-летний Иоганн Кеплер
составил гороскоп самому себе. Удивительный этот документ – исповедь без начала, никак
не названная и оборванная на полуслове, – хранится сегодня в Ленинграде, в архиве
Академии наук СССР. Несколько страниц, из которых ни одна не перечёркнута, но сколько
раз на этих страницах он перечёркивает сам себя!
Первая фраза гороскопа несколько высокопарна и заносчива. Впрочем, может быть,
такой её делает обращение к самому себе в третьем лице: «Человеку этому на роду написано
проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других». В
своём гороскопе Кеплер словно специально демонстрирует всю противоречивость своей
натуры, cтремительность перемен своего настроения и ту особую мучительную нервозность,
которая определяла всю его натуру. Вдруг начинает хвалить себя: «Выступая оппонентом на
диспутах, он всегда утверждал лишь то, что действительно думал. Описывая свои открытия,
он всегда привносил в чистовой вариант нечто новое по сравнению с черновиком.
Математику любил превыше других учёных занятий». Потом перечисляет все свои, к тому
времени ещё не столь многочисленные научные заслуги. А через несколько страниц
сравнивает себя с собакой, утверждает, что напоминает дворнягу и по телосложению, и по
прожорливости, и по тяге к заискиванию, и даже по гневливости своей.
Что ни слово в гороскопе, то вопрос. Пишет: «…если бы ему выпала судьба идти на
военную службу… то показал бы себя храбрецом». И рядом: «Храбрость в жизни,
преисполненной опасностями, чужда ему».
Говорит о себе: «Ему присущи ярость, хитрость, бдительность…» А на другой
странице пишет о своей «скромности, богобоязненности, верности, честности, изяществе».
Клеймит себя: «Торопливость и страстность, которую я назвал вредной, приводят к
тому, что этому человеку случается высказывать суждения прежде, чем он успевает их
обдумать! Поэтому в разговоре он часто допускает вздорные замечания, и ему никогда не
удавалось экспромтом хорошо написать письмо». Но тут же спешит все объяснить, обелить
себя, словно кто-то властно требует его реабилитации: «Но стоит лишь внести
незначительные исправления, как всё становится превосходным. Он так складно говорит и
хорошо пишет, будто успел все продумать заранее. Но пока он говорит и пишет, ему на ум
непрестанно приходят новые соображения либо относительно слов, предметов, выражений
или приводимых им доказательств, либо о новых планах и о том, не следовало ли умолчать о
тех вещах, о которых он говорил…»
Кеплер пишет, что «ему присуща безудержная тяга к лукавству, обману и лжи», но
говорит, что «пользуется репутацией человека набожного», отмечает: «набожен до
суеверия». И опять вновь и вновь бесконечная череда этих странных оправданий. Перед кем
он оправдывается? Перед суетными и завистливыми современниками? Или перед богом? А
может быть, перед нами, потомками? «Свойственное ему дружелюбие считают признаком