Page 20 - Белые ночи

— Ах, Настенька! мне хотелось как-нибудь передать вам это странное впечатление... —
начал я жалобным голосом, в котором скрывалась еще надежда, хотя весьма отдаленная.
— Полноте, перестаньте, полноте! — заговорила она, и в один миг она догадалась,
плутовка!
Вдруг она сделалась как-то необыкновенно говорлива, весела, шаловлива. Она взяла
меня под руку, смеялась, хотела, чтоб и я тоже смеялся, и каждое смущенное слово мое
отзывалось в ней таким звонким, таким долгим смехом... Я начинал сердиться, она вдруг
пустилась кокетничать.
— Послушайте, — начала она, — а ведь мне немножко досадно, что вы не влюбились в
меня. Разберите-ка после этого человека! Но все-таки, господин непреклонный, вы не
можете не похвалить меня за то, что я такая простая. Я вам все говорю, все говорю, какая бы
глупость ни промелькнула у меня в голове.
— Слушайте! Это одиннадцать часов, кажется? — сказал я, когда мерный звук
колокола загудел с отдаленной городской башни. Она вдруг остановилась, перестала
смеяться и начала считать.
— Да, одиннадцать, — сказала она наконец робким, нерешительным голосом.
Я тотчас же раскаялся, что напугал ее, заставил считать часы, и проклял себя за
припадок злости. Мне стало за нее грустно, и я не знал, как искупить свое прегрешение. Я
начал ее утешать, выискивать причины его отсутствия, подводить разные доводы,
доказательства. Никого нельзя было легче обмануть, как ее в эту минуту, да и всякий в эту
минуту как-то радостно выслушивает хоть какое бы то ни было утешение и рад-рад, коли
есть хоть тень оправдания.
— Да и смешное дело, — начал я, все более и более горячась и любуясь на
необыкновенную ясность своих доказательств, — да и не мог он прийти; вы и меня
обманули и завлекли, Настенька, так что я и времени счет потерял... Вы только подумайте:
он едва мог получить письмо; положим, ему нельзя прийти, положим, он будет отвечать, так
письмо придет не раньше как завтра. Я за ним завтра чем свет схожу и тотчас же дам знать.
Предположите, наконец, тысячу вероятностей: ну, его не было дома, когда пришло письмо, и
он, может быть, его и до сих пор не читал? Ведь все может случиться.
— Да, да! — отвечала Настенька, — я и не подумала; конечно, все может случиться, —
продолжала она самым сговорчивым голосом, но в котором, как досадный диссонанс,
слышалась какая-то другая, отдаленная мысль. — Вот что вы сделайте, — продолжала
она, — вы идите завтра как можно раньше и, если получите что-нибудь, тотчас же дайте мне
знать. Вы ведь знаете, где я живу? — И она начала повторять мне свой адрес.
Потом она вдруг стала так нежна, так робка со мною... Она, казалось, слушала
внимательно, что я ей говорил; но когда я обратился к ней с каким-то вопросом, она
смолчала, смешалась и отворотила от меня головку. Я заглянул ей в глаза — так и есть: она
плакала.
— Ну, можно ли, можно ли? Ах, какое вы дитя! Какое ребячество!.. Полноте!
Она попробовала улыбнуться, успокоиться, но подбородок ее дрожал и грудь все еще
колыхалась.
— Я думаю об вас, — сказала она мне после минутного молчания, — вы так добры, что
я была бы каменная, если б не чувствовала этого. Знаете ли, что мне пришло теперь в
голову? Я вас обоих сравнила. Зачем он — не вы? Зачем он не такой, как вы? Он хуже вас,
хоть я и люблю его больше вас.
Я не отвечал ничего. Она, казалось, ждала, чтоб я сказал что-нибудь.
— Конечно, я, может быть, не совсем еще его понимаю, не совсем его знаю. Знаете, я
как будто всегда боялась его; он всегда был такой серьезный, такой как будто гордый.
Конечно, я знаю, что это он только смотрит так, что в сердце его больше, чем в моем,
нежности... Я помню, как он посмотрел на меня тогда, как я, помните, пришла к нему с
узелком; но все-таки я его как-то слишком уважаю, а ведь это как будто бы мы и неровня?
— Нет, Настенька, нет, — отвечал я, — это значит, что вы его больше всего на свете