Page 16 - Белые ночи

нам совсем перестал заходить; когда же мы встречались — все на той же лестнице,
разумеется, — он так молча поклонится, так серьезно, как будто и говорить не хочет, и уж
сойдет совсем на крыльцо, а я все еще стою на половине лестницы, красная как вишня,
потому что у меня вся кровь начала бросаться в голову, когда я с ним повстречаюсь.
Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец к нам приходит и говорит
бабушке, что он выхлопотал здесь совсем свое дело и что должно ему опять уехать на год в
Москву. Я, как услышала, побледнела и упала на стул как мертвая. Бабушка ничего не
заметила, а он, объявив, что уезжает от нас, откланялся нам и ушел.
Что мне делать? Я думала-думала, тосковала-тосковала, да наконец и решилась. Завтра
ему уезжать, а я порешила, что все кончу вечером, когда бабушка уйдет спать. Так и
случилось. Я навязала в узелок все, что было платьев, сколько нужно белья, и с узелком в
руках, ни жива ни мертва, пошла в мезонин к нашему жильцу. Думаю, я шла целый час по
лестнице. Когда же отворила к нему дверь, он так и вскрикнул, на меня глядя. Он думал, что
я привидение, и бросился мне воды подать, потому что я едва стояла на ногах. Сердце так
билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда же я очнулась, то начала
прямо тем, что положила свой узелок к нему на постель, сама села подле, закрылась руками
и заплакала в три ручья. Он, кажется, мигом все понял и стоял передо мной бледный и так
грустно глядел на меня, что во мне сердце надорвало.
— Послушайте, — начал он, — послушайте, Настенька, я ничего не могу; я человек
бедный; у меня покамест нет ничего, даже места порядочного; как же мы будем жить, если б
я и женился на вас?
Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не могу жить у
бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он
хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить не могу. И стыд, и любовь, и
гордость — все разом говорило во мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так
боялась отказа!
Он несколько минут сидел молча, потом встал, подошел ко мне и взял меня за руку.
— Послушайте, моя добрая, моя милая Настенька! — начал он тоже сквозь слезы, —
послушайте. Клянусь вам, что если когда-нибудь я буду в состоянии жениться, то
непременно вы составите мое счастие; уверяю, теперь только одни вы можете составить мое
счастье. Слушайте: я еду в Москву и пробуду там ровно год. Я надеюсь устроить дела свои.
Когда ворочусь, и если вы меня не разлюбите, клянусь вам, мы будем счастливы. Теперь же
невозможно, я не могу, я не вправе хоть что-нибудь обещать. Но, повторяю, если через год
это не сделается, то хоть когда-нибудь непременно будет; разумеется — в том случае, если
вы не предпочтете мне другого, потому что связывать вас каким-нибудь словом я не могу и
не смею.
Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Положено было сообща бабушке не говорить
об этом ни слова. Так он захотел. Ну, вот теперь почти и кончена вся моя история. Прошел
ровно год. Он приехал, он уж здесь целые три дня и, и...
— И что же? — закричал я в нетерпении услышать конец.
— И до сих пор не являлся! — отвечала Настенька, как будто собираясь с силами, — ни
слуху ни духу...
Тут она остановилась, помолчала немного, опустила голову и вдруг, закрывшись
руками, зарыдала так, что во мне сердце перевернулось от этих рыданий.
Я никак не ожидал подобной развязки.
— Настенька! — начал я робким и вкрадчивым голосом, — Настенька! ради бога, не
плачьте! Почему вы знаете? может быть, его еще нет ...
— Здесь, здесь! — подхватила Настенька. — Он здесь, я это знаю. У нас было условие,
тогда еще, В тот вечер, накануне отъезда: когда уже мы сказали все, что я вам пересказала, и
условились, мы вышли сюда гулять, именно на эту набережную. Было десять часов; мы
сидели на этой скамейке; я уже не плакала, мне было сладко слушать то, что он говорил... Он
сказал, что тотчас же по приезде придет к нам и если я не откажусь от него, то мы скажем