Page 23 - Белые ночи

молчать! Я должен наконец говорить, высказать, что у меня накипело тут, в сердце...
Говоря это, я привстал со скамейки. Она взяла меня за руку и смотрела на меня в
удивлении.
— Что с вами? — проговорила она наконец.
— Слушайте! — сказал я решительно. — Слушайте меня, Настенька! Что я буду теперь
говорить, все вздор, все несбыточно, все глупо! Я знаю, что этого никогда не может
случиться, но не могу же я молчать. Именем того, чем вы теперь страдаете, заранее молю
вас, простите меня!..
— Ну, что, что? — говорила она, перестав плакать и пристально смотря на меня, тогда
как странное любопытство блистало в ее удивленных глазках, — что с вами?
— Это несбыточно, но я вас люблю, Настенька! вот что! Ну, теперь все сказано! —
сказал я, махнув рукой. — Теперь вы увидите, можете ли вы так говорить со мной, как
сейчас говорили, можете ли вы, наконец, слушать то, что я буду вам говорить...
— Ну, что ж, что же? — перебила Настенька, — что ж из этого? Ну, я давно знала, что
вы меня любите, но только мне все казалось, что вы меня так, просто, как-нибудь любите...
Ах, боже мой, боже мой!
— Сначала было просто, Настенька, а теперь, теперь... я точно так же, как вы, когда вы
пришли к нему тогда с вашим узелком. Хуже, чем как вы, Настенька, потому что он тогда
никого не любил, а вы любите.
— Что это вы мне говорите! Я, наконец, вас совсем не понимаю. Но послушайте, зачем
же это, то есть не зачем, а почему же это вы так, и так вдруг... Боже! я говорю глупости! Но
вы...
И Настенька совершенно смешалась. Щеки ее вспыхнули; она опустила глаза.
— Что ж делать, Настенька, что ж мне делать? я виноват, я употребил во зло... Но нет
же, нет, не виноват я, Настенька; я это слышу, чувствую, потому что мое сердце мне говорит,
что я прав, потому что я вас ничем не могу обидеть, ничем оскорбить! Я был друг ваш; ну,
вот я и теперь друг; я ничему не изменял. Вот у меня теперь слезы текут, Настенька. Пусть
их текут, пусть текут — они никому не мешают. Они высохнут, Настенька...
— Да сядьте же, сядьте, — сказала она, сажая меня на скамейку, — ох, боже мой!
— Нет! Настенька, я не сяду; я уже более не могу быть здесь, вы уже меня более не
можете видеть; я все скажу и уйду. Я только хочу сказать, что вы бы никогда не узнали, что я
вас люблю. Я бы сохранил свою тайну. Я бы не стал вас терзать теперь, в эту минуту, моим
эгоизмом. Нет! но я не мог теперь вытерпеть; вы сами заговорили об этом, вы виноваты.. вы
во всем виноваты, а я не виноват. Вы не можете прогнать меня от себя...
— Да нет же, нет, я не отгоняю вас, нет! — говорила Настенька, скрывая, как только
могла, свое смущение, бедненькая.
— Вы меня не гоните? нет! а я было сам хотел бежать от вас. Я и уйду, только я все
скажу сначала, потому что, когда вы здесь говорили, я не мог усидеть, когда вы здесь
плакали, когда вы терзались оттого, ну, оттого (уж я назову это, Настенька), оттого, что вас
отвергают, оттого, что оттолкнули вашу любовь, я почувствовал, я услышал, что в моем
сердце столько любви для вас, Настенька, столько любви!.. И мне стало так горько, что я не
могу помочь вам этой любовью... что сердце разорвалось, и я, я — не мог молчать, я должен
был говорить, Настенька, я должен был говорить!..
— Да, да! говорите мне, говорите со мною так! — сказала Настенька с неизъяснимым
движением. — Вам, может быть, странно, что я с вами так говорю, но... говорите! я вам
после скажу! я вам все расскажу!
— Вам жаль меня, Настенька; вам просто жаль меня, дружочек мой! Уж что пропало,
то пропало! уж что сказано, того не воротишь! Не так ли? Ну, так вы теперь знаете все. Ну,
вот это точка отправления. Ну, хорошо! теперь все это прекрасно; только послушайте. Когда
вы сидели и плакали, я про себя думал (ох, дайте мне сказать, что я думал!), я думал, что (ну,
уж конечно, этого не может быть, Настенька), я думал, что вы... я думал, что вы как-нибудь
там... ну, совершенно посторонним каким-нибудь образом, уж больше его не любите.