Page 21 - Белые ночи

любите, и гораздо больше себя самой любите.
— Да, положим, что это так, — отвечала наивная Настенька, — но знаете ли, что мне
пришло теперь в голову? Только я теперь не про него буду говорить, а так, вообще; мне уже
давно все это приходило в голову. Послушайте, зачем мы все не так, как бы братья с
братьями? Зачем самый лучший человек всегда как будто что-то таит от другого и молчит от
него? Зачем прямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветер свое
слово скажешь? А то всякий так смотрит, как будто он суровее, чем он есть на самом деле,
как будто все боятся оскорбить свои чувства, коли очень скоро выкажут их...
— Ах, Настенька! правду вы говорите; да ведь это происходит от многих причин, —
перебил я, сам более чем когда-нибудь в эту минуту стеснявший свои чувства.
— Нет, нет! — отвечала она с глубоким чувством. — Вот вы, например, не таков, как
другие! Я, право, не знаю, как бы вам это рассказать, что я чувствую; но мне кажется, вы вот,
например... хоть бы теперь... мне кажется, вы чем-то для меня жертвуете, — прибавила она
робко, мельком взглянув на меня. — Вы меня простите, если я вам так говорю: я ведь
простая девушка; я ведь мало еще видела на свете и, право, не умею иногда говорить, —
прибавила она голосом, дрожащим от какого-то затаенного чувства, и стараясь между тем
улыбнуться, — но мне только хотелось сказать вам, что я благодарна, что я тоже все это
чувствую ... О, дай вам бог за это счастия! Вот то, что вы мне насказали тогда о вашем
мечтателе, совершенно неправда, то есть, я хочу сказать, совсем до вас не касается. Вы
выздоравливаете, вы, право, совсем другой человек, чем как сами себя описали. Если вы
когда-нибудь полюбите, то дай вам бог счастия с нею! А ей я ничего не желаю, потому что
она будет счастлива с вами. Я знаю, я сама женщина, и вы должны мне верить, если я вам так
говорю...
Она замолкла и крепко пожала руку мне. Я тоже не мог ничего говорить от волнения.
Прошло несколько минут.
— Да, видно, что он не придет сегодня! — сказала она наконец, подняв голову. —
Поздно!..
— Он придет завтра, — сказал я самым уверительным и твердым голосом.
— Да, — прибавила она, развеселившись, — я сама теперь вижу, что он придет только
завтра. Ну, так до свиданья! до завтра! Если будет дождь, я, может быть, не приду. Но
послезавтра я приду, непременно приду, что бы со мной ни было; будьте здесь непременно; я
хочу вас видеть, я вам все расскажу.
И потом, когда мы прощались, она подала мне руку и сказала, ясно взглянув на меня:
— Ведь мы теперь навсегда вместе, не правда ли?
О! Настенька, Настенька! Если б ты знала, в каком я теперь одиночестве!
Когда пробило девять часов, я не мог усидеть в комнате, оделся и вышел, несмотря на
ненастное время. Я был там, сидел на нашей скамейке. Я было пошел в их переулок, но мне
стало стыдно, и я воротился, не взглянув на их окна, не дойдя двух шагов до их дома. Я
пришел домой в такой тоске, в какой никогда не бывал. Какое сырое, скучное время! Если б
была хорошая погода, я бы прогулял там всю ночь...
Но до завтра, до завтра! Завтра она мне все расскажет.
Однако письма сегодня не было. Но, впрочем, так и должно было быть. Они уже
вместе...

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Боже, как все это кончилось! Чем все это кончилось!
Я пришел в девять часов. Она была уже там. Я еще издали заметил ее; она стояла, как
тогда, в первый раз, облокотясь на перила набережной, и не слыхала, как я подошел к ней.
— Настенька! — окликнул я ее, через силу подавляя свое волнение.
Она быстро обернулась ко мне.
— Ну! — сказала она, — ну! поскорее!