Page 130 - И дольше века длится день

ответила:
— Нет, нет здесь отца моего ребенка!
И опять никто не обратил внимание на то, что сотник Эрдене уронил голову, но тут же
усилием воли заставил себя принять невозмутимый вид.
А палачи были уже наготове. Трое в черных балахонах с закатанными рукавами вывели
на середину двугорбого верблюда, настолько громадного, что всадник в седле головой
доставал лишь до середины верблюжьего брюха. За отсутствием леса в открытых степных
пространствах кочевники издавна прибегали к такому способу казни — осужденных вешали
на верблюжьем межгорбии — попарно на одной веревке или с противовесом, которым
служил мешок с песком. Такой противовес был уже приготовлен для вышивальщицы
Догуланг.
Окриками и ударами палкой палачи заставили зло орущего верблюда опуститься и лечь
на землю, подобрав под себя длинные мосластые ноги. Виселица была готова.
Барабаны ожили, слегка рокоча, чтобы в нужный момент загрохотать, оглушая и
вздымая души.
И тогда зычноголосый нойон снова обратился к вышивальщице, должно быть, уже на
потеху:
— Спрашиваю тебя в последний раз. Тебе, глупая потаскуха, все равно погибать, и
выродку твоему не жить! Как тебя понимать все-таки, неужто ты не знаешь, от кого понесла?
Может, поднатужишься, припомнишь?
— Не помню, от кого. Это было давно и далеко отсюда, — отвечала вышивальщица.
Над степью прокатился грубый утробный мужской хохот и злорадный женский визг.
Нойон же не унимался с вопросами:
— Так выходит, как понимать, — на базаре где приспособилась, что ли?
— Да, на базаре! — вызывающе ответила Догуланг.
— Торговец или скиталец? А может быть, вор базарный?
— Не знаю, торговец, или скиталец, или вор базарный, — повторила Догуланг.
И опять взрыв хохота и визг.
— А какая ей разница, что торговец, что скиталец или вор — самое главное на базаре
этим делом заняться!
И тут неожиданно в рядах воинов раздался чей-то голос. Кто-то сильно и громко
крикнул:
— Это я — отец ребенка! Да, это я, если хотите знать!
И все разом стихли, все разом оцепенели — кто же это? Кто это откликнулся на зов
смерти в последнюю минуту, навсегда уносившую с собой не выданную вышивальщицей
тайну?
И все поразились: пришпоривая своего звездолобого коня, из рядов выехал вперед
сотник Эрдене. И, удерживая Акжулдуза на месте, снова повторил громко, оборачиваясь на
стременах к толпе:
— Да, это я! Это мой сын! Имя моего сына — Кунан! Мать моего сына зовут Догуланг!
А я сотник Эрдене!
С этими словами на виду у всех он соскочил с коня, хлопнул Акжулдуза наотмашь по
шее, — тот отпрянул, а сам сотник, сбрасывая на ходу с себя оружие и доспехи, отшвыривая
их в стороны, направился к вышивальщице, которую уже держали за руки палачи. Он шел
при полном молчании вокруг, и все видели человека, свободно шедшего на смерть. Дойдя до
своей возлюбленной, приготовленной к казни, сотник Эрдене упал перед ней на колени и
обнял ее, а она положила руки на его голову, и они замерли, вновь соединившись перед
лицом смерти.
В ту же минуту ударили добулбасы, ударили разом и загрохотали, надсадно ревя, как
стадо всполошившихся быков. Барабаны взревели, требуя общего повиновения и общего
экстаза страстей. И все разом опомнились, все вернулось на круги своя, раздались команды
— всем быть готовыми к движению, к походу. И возглашали барабаны: всем быть, как все,