Page 131 - И дольше века длится день

всем исполнять свой долг! А палачи немедленно приступили к делу. На помощь палачам
бросились еще трое жасаулов. Они повалили сотника на землю, быстро связали ему руки за
спиной, то же самое проделали и с вышивальщицей и подтащили их к лежащему верблюду;
быстро накинули общую веревку — одну удавку на сотника, другую, через межгорбие
верблюда, — на шею вышивальщицы и в страшной спешке, под несмолкаемый грохот
барабанов, стали поднимать верблюда на ноги. Животное, не желая подниматься,
сопротивлялось. Верблюд орал, огрызался, злобно лязгая зубами. Однако под ударами палок
ему пришлось встать во весь свой огромный рост. И с боков двугорбого верблюда повисли в
одной связке, в смертельных конвульсиях, те двое, которые любили друг друга поистине до
гроба.
В барабанной суматохе не все заметили, как паланкин хагана понесли с холма. Хаган
покидал место казни, с него было довольно; наказание достигло цели, более того, превзошло
ожидания — ведь обнаружился-таки тот неизвестный, обладавший вышивальщицей, что
постельные утехи ставил превыше всего, им оказался сотник, один из сотников,
обнаружился-таки на глазах у всех и понес заслуженную кару, быть может, в отместку за
того, давнего неизвестного, так и оставшегося неизвестным, в объятиях которого побывала в
свое время его Бортэ, родившая первенца, всю жизнь в глубине души не любимого
хаганом…
А барабаны гудели, рокотали яростно и надсадно, сопровождая гулом своим проход
верблюда с повешенными телами любовников, разделивших на двоих одну веревку,
перекинутую через верблюжье межгорбье. Сотник и вышивальщица бездыханно болтались
по бокам вьючного животного, — то было жертвоприношение к кровавому пьедесталу
будущего владыки мира.
Добулбасы не смолкали, леденя душу, держа всех в оглушении и оцепенении, и каждый
в тот день мог видеть собственными глазами то, что могло случиться и с ним, поступи он
вопреки воде хана, неуклонно идущего к своей цели…
Палачи-жасаулы прошествовали со своим верблюдом — передвижной виселицей —
мимо войска и обозов и, пока они погребали тела умерщвленных в заранее вырытой яме,
добулбасы не умолкали, барабанщики работали в поте лица.
Войско тем временем выступило в путь, и снова степная армада Чингисхана двинулась
на запад. Полчища конницы, обозы, стада, гонимые для прикорма, оружейные и прочие
подсобные мастерские на колесах, все, кто шел в походе, все до едина, поспешно снимались,
поспешно покидали то проклятое место в сарозекской степи, все уходили не мешкая, и
осталась на покинутом месте лишь одна неприкаянная душа, не знавшая куда себя деть и не
посмевшая напомнить о себе, — прислужница Алтун с ребенком на руках. О ней вдруг все
забыли, от нее уходили, словно бы стыдясь того, что она еще существует, все делали вид, что
ее не видят, все бежали, как с пожара, всем было не до нее.
Вскоре все смолкло вокруг, никаких добулбасов, никаких возглашений, никаких
знамен… Лишь вмятины от копыт, унавоженный путь, указывающий направление похода, —
исчезающий след в сарозекской степи…
Покинутая всеми, в оглушительном одиночестве, прислужница Алтун бродила,
подбирая у вчерашних очагов остатки подгорелой и брошенной пищи, складывая про запас
полуобглоданные кости в сумку, и среди прочего наткнулась на оставленную кем-то овчину,
взвалила ту шкуру себе на плечи, чтобы постелить ее на ночь под себя и ребенка, матерью
которого она оказалась поневоле…
Поистине Алтун не знала, что ей делать, куда путь держать, как быть дальше, где
искать приюта, как прокормить младенца. Пока светило солнце, она еще могла надеяться на
какое-то чудо: а вдруг да улыбнется счастье, вдруг да встретится жилище — затерявшаяся в
степи пастушья юрта. Так думалось ей, так пыталась она обнадежить себя, рабыня,
получившая нечаянно и свободу, и ту ношу судьбы, о которой она страшилась думать. Ведь
новорожденный вскоре проголодается, потребует молока и помрет у нее на глазах от голода.
Этого она страшилась. И была бессильна что-либо предпринять.