Page 129 - И дольше века длится день

тучка. Казнь вышивальщицы задерживала в то утро поход. Но следовало сделать одно, чтобы
продолжить другое. Предстоящая казнь была не первой и не последней казнью в его
присутствии — самые различные случаи ослушания карались именно таким способом, и
всякий раз хаган убеждался, что прилюдная казнь необходима для повиновения народа
единому, верховным лицом установленному порядку, поскольку и страх, и низменная
радость, что насильственная смерть постигла не тебя, заставляет людей воспринимать
страшную кару как должную меру наказания и потому не только оправдывать, но и одобрять
действия власти.
И в этот раз, когда вышивальщицу вывели из юрты и заставили ее взойти на повозку
для позорного объезда, люди, как рой, загудели, задвигались. На лице же Чингисхана не
дрогнул ни один мускул. Он сидел под балдахином в окружении развевающихся знамен и
застывших у древков, словно каменные истуканы, кезегулов. Объявленная казнь на то и была
рассчитана — всякий да будет знать — даже малейшая помеха на пути великого похода на
Запад недопустима. В душе хаган понимал, что мог бы не прибегать к столь жестокой
расправе над молодой женщиной, матерью, мог бы помиловать ее, но не видел в том резона
— всякое великодушие всегда оборачивается худо — власть слабеет, люди наглеют. Нет, он
ни в чем не раскаивался, единственное, чем он был недоволен, — что так и не удалось
выявить, кто же был возлюбленным этой вышивальщицы.
А она, приговоренная к смерти через повешение, уже следовала на повозке перед
строем войска и обозов, в разодранном на груди платье, с растрепанными волосами —
черные густые космы, сияющие угольным блеском на утреннем солнце, скрывали ее
бескровное, бледное лицо. Догуланг, однако, не склонила головы, смотрела вокруг
опустошенным, скорбным взглядом, — теперь ей нечего было утаивать от других. Да, вот
она, возлюбившая мужчину больше жизни своей, вот ее запретное дитя, рожденное от этой
любви!
Но людям хотелось знать, и они кричали:
— Кобыла, а где же твой жеребец? Кто он?
И самовозбуждаясь и ожесточаясь от неосознанного чувства вины, толпа возопила,
чтобы побыстрее освободить себя от низменного греха:
— Повесить суку! Повесить сейчас же! Чего тут ждать?
Устроители казни, должно быть, на то и рассчитывали, что неистовствующая толпа
сможет сломить дух вышивальщицы. От ханского окружения отделился верховой, один из
нойонов, зычноголосый, бравый вояка, готовый ради хагана и на это дело. Он подскакал к
скорбной процессии — повозке с обреченной вышивальщицей и идущей рядом прислужнице
с ребенком на руках.
— А ну, стойте, — остановил он их и, обращаясь к конным рядам, громко выкрикнул:
— Слушайте все! Эта бесстыжая тварь должна указать, от кого она родила! С кем она
путалась! А теперь скажи, есть ли среди этих мужчин отец твоего ребенка?
Догуланг отвечала, что нет. Настороженный гул прокатился по рядам.
Повозка двигалась от сотни к сотне, а сотники перекликались:
— У меня не оказалось! Может, ловкач тот в твоей сотне?
Тем временем зычноголосый снова и снова требовал от вышивальщицы, чтобы она
указала на того, кто был отцом новорожденного. Вот снова повозку остановили перед
отрядом конников, и снова вопрос:
— Укажи, блудница, от кого ты родила?
Именно в этом строю, в голове отряда находился сотник Эрдене на своем звездолобом
коне Акжулдузе. Взгляды Догуланг и Эрдене встретились. В общем гаме и суете никто не
обратил внимания, как трудно отводили они глаза друг от друга, как вздрогнула Догуланг,
откидывая со лба разметавшиеся волосы, как на мгновение вспыхнуло ее лицо и тут же
угасло. И только сам Эрдене мог представить себе, чего стоила Догуланг эта молниеносная
встреча глазами — какой радостью и какой болью обернулось для нее это мгновение. На
вопрос зычноголосого нойона опомнившаяся Догуланг, взяв себя в руки, снова твердо