Page 128 - И дольше века длится день

загрохотать, сопровождая процесс пресечения жизни диким рокотом, завораживая им,
вызывая в опьяненном сознании каждого очевидца экстаз слепой мести, злорадство и тайную
радость, что казни через повешение подвергается не он, а кто-то другой.
Барабаны смирялись. И все собравшиеся были напряжены, даже кони под всадниками
замерли. Каменно-напряженным было и лицо самого Чингисхана. Жестко сжатые губы и
немигающий холодный взор узких глаз выражали нечто змеиное.
Барабаны смолкли, когда из ближайшей к месту казни юрты вывели вышивальщицу
знамен Догуланг. Дюжие жасаулы подхватили ее под руки и втащили в повозку,
запряженную парой коней. Догуланг стояла в повозке, поддерживаемая сзади стоящим
рядом сумрачным молодым жасаулом.
Люди в рядах загудели, особенно женщины: вот она, та самая вышивальщица!
Блудница! Ничейная жена! Хотя ведь могла при своей молодости и красе быть второй или
третьей женой какого-нибудь нойона! А был бы он к тому еще и старец какой — и того
лучше. Горя не знала бы. Так нет, завела себе любовника и родила, бесстыжая! Все равно что
плюнула в лицо самого хагана! А теперь пусть расплачивается. Пусть ее вздернут на горбу
верблюжьем! Доигралась, красотка! Этот безжалостный суд молвы был продолжением
злобного гула добулбасов, для того и гремели барабаны из воловьих кож так настойчиво и
оглушительно, чтобы ошеломить, возбудить ненависть к тому, кого возненавидел сам хаган.
— А вот и прислужница с ребенком! Глядите! — вскричали, злорадствуя, обозные
женщины. То действительно была прислужница Алтун. Она несла новорожденного,
завернутого в тряпье. В сопровождении громилы-жасаула, боязливо оглядываясь, вся
съежившись, Алтун шла у повозки, как бы подтверждая своей ношей преступность
вышивальщицы, приговоренной к смерти.
Так их вели для устрашающего обозрения перед казнью. Догуланг понимала, что
теперь иного исхода быть не могло: никакого прощения, никакого помилования.
В юрте, откуда их выволокли на позор, она успела покормить ребенка грудью в
последний раз. Ничего не ведая, несчастное дитя усердно чмокало, пребывая в дремотном
легком сне под вкрадчиво стихающие звуки барабанов. Прислужница Алтун была рядом.
Сдавленно плача, удерживаясь от громких рыданий, она то и дело зажимала себе рот
ладонью. И в те минуты им удалось переброситься несколькими словами.
— Где он? — тихо шепнула Догуланг, торопливо перекладывая ребенка от одной груди
к другой, хотя понимала, что Алтун не могла знать того, чего не знала она сама.
— Не знаю, — ответила та в слезах. — Думаю, далеко.
— Только бы! Только бы! — взмолилась Догуланг. Прислужница горько покивала в
ответ. Обе они думали об одном — только бы удалось сотнику Эрдене скрыться, ускакать
подальше, исчезнуть с глаз долой.
За юртой послышались шаги, голоса:
— Ну, тащи их! Волоки!
Вышивальщица в последний раз прижала ребенка, горестно вдохнула его сладковатый
запах и дрожащими руками передала его прислужнице:
— Пока проживет, присмотри…
— Не думай об этом! — Алтун захлебнулась от комка слез и больше уже не могла
сдерживаться. Зарыдала громко и отчаянно.
И тут жасаулы поволокли их наружу.
Солнце уже поднялось над степью, зависнув над горизонтом. Со всех сторон за
скоплением войск и обозов, готовых двинуться в поход после казни вышивальщицы,
простирались сарозеки — великие степные равнины. На одном из холмов сиял золотистый
паланкин хагана. Выходя из юрты, Догуланг успела увидеть краем глаза этот паланкин, в
котором сидел сам хаган — недоступный, как Бог, а вокруг паланкина развевались на
степном ветерке расшитые ее же руками знамена с огнедышащими драконами.
Чингисхану, восседавшему под балдахином, все было хорошо видно с того холма — и
степь, и войско, и обозный люд, а в вышине, как всегда, плыла над его головой верная белая