Page 136 - И дольше века длится день

систематически требующим признания следователем Тансыкбаевым, фанатично и цинично
добивавшимся поставленной цели — раскрыть сфабрикованную им же самим, якобы
существующую в резерве еще с военных лет вражескую агентурную сеть, раскрыть, чтобы,
ликвидировав, защитить государственную безопасность.
Не подконтрольный ни Богу, ни сатане, Тансыкбаев все рассчитал и предопределил,
как Бог и сатана, оставалось только действовать. С тем он и ехал, с тем он и вез в
арестантском купе Абуталипа Куттыбаева на очные ставки, чтобы поставить последние
точки над «i».
Абуталип же в ту пору молил Бога лишь об одном — чтобы ничто не помешало ему
увидеть в окно вагона хотя бы на миг мальчишек своих Эрмеке и Даула, увидеть Зарипу,
напоследок, навсегда. Большего он от жизни уже не просил, понимал подспудно и горько,
что так написано ему на роду! Что это будет последним мгновением счастья, что отныне он
никогда не вернется к семье, ибо то, что инкриминировалось ему Тансыкбаевым, перед
которым он был абсолютно беззащитен и бесправен и, стало быть, столь же беззащитен и
бесправен перед лицом всемогущей власти, не могло предвещать ничего иного, кроме
погибели, чуть раньше или чуть позже, но погибели в лагерях. Абуталип приходил к
неизбежному выводу: он обреченная жертва в руках Тансыкбаева. В свою очередь,
Тансыкбаев был винтиком в абсурдной, но постоянно самозатачивающейся карательной
системе, направленной на неустанную борьбу с врагами, помышляющими остановить
мировое движение социализма, препятствующими торжеству коммунизма на земле.
Эта магическая формулировка, однажды обращенная к кому бы то ни было как
обвинение, не могла иметь обратного хода. Она могла быть исчерпана только тем или иным
наказанием: расстрелом, лишением свободы на двадцать пять лет, на пятнадцать или десять
лет. Другого исхода не предусматривалось. Никто и не ждал в подобных случаях иного
исхода. И жертва, и каратель одинаково понимали, что эта магическая формулировка,
вступив в силу, не только оправдывала карателя, но и более того — обязывала его прибегать
к любым средствам для искоренения врагов, а репрессируемого, приносимого в жертву
кровавому молоху истребления инакомыслия, обязывала осознать свою обреченность как
целесообразную необходимость.
Так оно и получалось. Поезд катился по сарозекской степи, колеса вращались,
Тансыкбаев и его подследственный ехали в одном вагоне, чтобы сообща, при этом каждый
по-своему, сделать необходимое для блага трудящихся дело — осуществить очередное
разоблачение затаившихся идеологических врагов, без чего социализм был бы немыслим,
самораспустился бы, иссяк в сознании масс. Потому требовалось все время с кем-то
бороться, кого-то разоблачать, что-то ликвидировать…
А поезд катился. И поскольку Абуталип ничем и никак не мог изменить судьбы, то
вынужденно смирялся со своей горькой участью как с неотвратимым злом. Теперь он
воспринимал суть происходящего настолько же покорно и безнадежно, насколько
болезненно и отчаянно сопротивлялся тому поначалу. Теперь он все больше убеждался, что
если бы ему было дано заново родиться на свет, то и тогда не удалось бы избежать
столкновения с безликой, бесчеловечной силой, стоящей за Тансыкбаевым. Эта сила
оказалась пострашнее войны и пострашнее плена, ибо она была бессрочным злом,
длившимся, возможно, со времени сотворения мира. Возможно, Абуталип Куттыбаев,
скромный школьный учитель, оказался в роду человеческом одним из тех, кто расплачивался
за долгое томление дьявола от безделия в просторах Вселенной, пока не появился на земле
человек, который, один-единственный из всех земных тварей, сразу сошелся с дьяволом,
культивируя торжество зла изо день в день, из века в век. Да, только человек оказался таким
ревностным носителем зла. В этом смысле Тансыкбаев был для Абуталипа изначальным
носителем дьявольщины. Потому-то они и следовали в одном поезде, в одном спецвагоне, по
одному чрезвычайно важному делу.
Когда Тансыкбаева отвлекали на разных станциях встречающие сослуживцы местного
уровня, приносившие, кто по дружбе, кто по службе, всяческую дорожную снедь и выпивку,