Page 138 - И дольше века длится день

Как ни странно (причину той отзывчивости Абуталип понял на другой день утром),
надзиратель принес из купе Тансыкбаева две таблетки снотворного, и только тогда, приняв
снотворное, задремал Абуталип уже в середине ночи, но уснуть по-настоящему так и не
удалось. Мерещилось ему в полусне под дробный стук колес и завывание гудящего ветра
снаружи, что бежит он впереди паровоза, бежит, надрываясь и хрипя, в страхе, что попадет
под колеса, а поезд мчится за ним на всех парах. Так бежал он той безумной ночью по
шпалам впереди паровоза, и казалось, что происходит это наяву, настолько было страшно и
правдоподобно. Пить хотелось, в горле пересыхало. Паровоз же гнался за ним с пылающими
фарами, освещая ему путь впереди. А он бежал между рельсами, вглядываясь напряженно в
метельную округу, и звал, кликал жалобно, оглядываясь по сторонам: «Зарипа, Даул, Эрмек,
где вы? Бегите ко мне! Это я, ваш отец! Где вы? Отзовитесь!». Никто не отзывался. Впереди
бушевала темная мгла, а позади настигал, готовый смять, раздавить его, грохочущий
паровоз, и не было сил убежать, скрыться куда-нибудь от набегающего сзади все ближе и
ближе, по пятам паровоза… И оттого становилось еще хуже — страх, отчаяние сковывали
движения, ноги становились непослушными, дыхание прерывалось…
Рано утром, накинув фуфайку на плечи, бледный, отекший Абуталип уже сидел у
зарешеченного окна и вглядывался в степь. Холодно, темно еще было снаружи, но
постепенно земля прояснялась, утро входило в силу.
День обещал быть пасмурным, возможно, со снегом, хотя в небе виднелись и размытые
просветы…
Да, пошли уже собственно сарозекские земли, заснеженные по зиме, заметенные
сугробами, но для внимательного взора узнаваемые по очертаниям, пригорки, овраги,
поселения, первые дымки над знакомыми по прежним проездам крышами. И эти чужие
крыши с зимними дымами из труб казались родными. Скоро предстояла станция Кумбель, а
там, часа через три, и разъезд Боранлы-Буранный. Можно сказать, совсем уже близко — ведь
сюда, в эти места, Едигей и Казангап наезжали при случае и на верблюдах — на поминки, на
свадьбы… Вот и в этот ранний час кто-то ехал верхом на буром верблюде, в большой
меховой шапке — лисьем малахае, и Абуталип приник к самой решетке — а вдруг это кто из
своих… А что если вдруг то Едигей на своем Каранаре очутился здесь почему-либо? Что
стоит ему отмахать сотню верст на своем могучем атане, который бежит, как, должно быть,
бегает жираф где-нибудь в Африке…
И как-то, сам того не замечая, поддался Абуталип настроению — стал собираться, как
бы к выходу из поезда. Раза два переобувался даже, перематывал портянки, сложил
вещмешок. И стал ждать. Но не усидел — добился у охраны, чтобы умыться пораньше в
туалете и, возвращенный в купе, снова не знал, чем занять себя.
А поезд шел по сарозекским степям… Смиряя себя, Абуталип сидел, зажав сомкнутые
руки между коленями, и лишь изредка позволял себе смотреть в окно.
На станции Кумбель поезд простоял семь минут. Здесь все уже было своим. Даже
поезда — товарные и пассажирские, встретившиеся с его поездом на путях этой большой
станции перед тем, как разминуться в разные стороны, — казались Абуталипу желанными и
родными, ведь они совсем недавно проходили через Боранлы-Буранный, где жили его дети и
жена. Одного этого оказалось достаточно, чтобы полюбить даже неодушевленные предметы.
Но вот его поезд снова двинулся в путь, и, пока он шел вдоль перрона, пока выходил из
пределов станции, Абуталип успел разглядеть показавшиеся ему знакомыми лица местных
жителей. Да, да, он, безусловно, знал их, этих увиденных им кумбельцев, да и они наверняка
знали старожилов боранлинских — Казангапа, Едигея, их домочадцев, ведь сынок Казангапа
Сабитжан окончил здешнюю школу, а теперь учился уже в институте…
Оставляя позади станционные пути, поезд набирал скорость, шел все быстрей и
быстрей. Припомнилось Абуталипу, как приезжали они сюда с детворой за арбузами, как
приезжал он за новогодней елкой и по разным другим делам…
К еде, выданной ему на утро, Абуталип даже не прикоснулся. Все думалось о том, что
до разъезда Боранлы-Буранный осталось совсем немного — часа два с небольшим, и теперь