Page 52 - И дольше века длится день

ему, мальчишке, превратиться в чайку и летать над волнами, над сверкающими брызгами,
чтобы видеть сверху, как живет великая вода.
Предосенние сарозеки с их пронзительной, грустной открытостью, мерный топот
рысящего верблюда настраивали Буранного Едигея на дорожные раздумья, и он предавался
им не противясь, благо впереди путь был длинный и ничто не нарушало их продвижения.
Каранар, как всегда на больших расстояниях, разогревался при ходьбе, и от него начал
исходить крепкий мускусный дух. Дух этот шибал в нос от верблюжьего загривка и шеи.
«Ну-ну, — удовлетворенно усмехался про себя Едигей, — значит, ты уже весь в мыле! И
промеж ног в мыле! Ух ты зверюга, жеребчина эдакий! Дурной ты, дурной!»
Думалось Едигею и о прошлых днях, о делах и событиях, когда Казангап был еще в
силе и здравии, и в той цепи воспоминаний нагрянула на него некстати давнишняя горькая
тоска. И молитвы не помогли. Он нашептывал их вслух снова и снова, повторяя, чтобы
отогнать, отвлечь, упрятать вернувшуюся боль. Но душа не унималась. Помрачнел Буранный
Едигей, без надобности приударяя то и дело по бокам усердно трусившего верблюда,
козырек надвинул на глаза и уже не оборачивался к следующим за ним тракторам. Пусть
едут следом, не отстают, какое дело им, молодым, зеленым, до той давней истории, о
которой даже с женой они не обмолвились ни словом, но которую рассудил Казангап, как
всегда, мудро и честно. Только он и мог рассудить, а не то бы давно уже Едигей бросил этот
разъезд Боранлы-Буранный…
В году том, пятьдесят первом, уже в самом конце, зимой, прибыла на разъезд семья.
Муж, жена и двое детей — мальчуганы. Старшему, Даулу, лет пять, а младшему три года.
Младшего звали Эрмек. А сам Абуталип Куттыбаев был ровесник Едигею. Он еще до войны,
молодым парнем, год учительствовал в аульной школе, а летом в сорок первом в первые же
дни его мобилизовали на фронт. С Зарипой они поженились, выходит, уже в конце войны
или сразу после этого. Она тоже до их переезда была учительницей младших классов. А вот
судьба принудила, притолкала их в сарозеки, на Боранлы-Буранный.
То, что они не от хорошей жизни очутились в сарозекской глухомани, стало ясно сразу.
Абуталип и Зарипа могли бы вполне устроиться на работу и в других местах. Но, как видно,
обстоятельства сложились так, что другого выхода у них не было. Поначалу боранлинцы
думали, что долго они тут не задержатся, не выдержат, сбегут куда глаза глядят. Не такие
прибывали и убывали из Боранлы-Буранного. Этого мнения придерживались и он, Едигей, и
Казангап. Однако отношение к семье Абуталипа установилось тем не менее сразу
уважительное. Порядочные, культурные люди. Бедствующие. Работали как и все — и муж и
жена. И шпалы таскали на горбу, и на заносах стыли. В общем, что положено путевым
рабочим, то и делали. И, надо сказать, хорошая, ладная, дружная семья была, хотя и
несчастная по причине того, что Абуталип, оказывается, был в плену у немцев. К тому
времени схлынули вроде уже страсти военных лет. К бывшим военнопленным уже не
относились как к предателям и врагам. Что до боранлинцев, то они не стали себе голову
ломать. Ну был человек в плену так был, война закончилась победой, и чего только людям не
приходилось хлебнуть в этой страшной мировой переделке. Иные вон по сей день мыкаются
по свету как неприкаянные. Призрак войны все еще шастает по пятам… И потому
боранлинцы расспросами по такому поводу особенно не донимали приезжих, зачем душу
людям травить, и без того хлебнули, должно быть, горя через край.
А со временем получилось так, что как-то незаметно сдружились они с Абуталипом.
Умный он был человек. Едигея привлекало в нем то, что Абуталип в своем плачевном
положении не был жалок. Держался достойно и понапрасну не сетовал на судьбу. Он не мог
не считаться с тем, что есть на свете. Понял, очевидно, человек, что это судьба, выпавшая
ему на долю. Жена его Зарипа, должно быть, тоже прониклась этим сознанием.
Примирившись внутренне с неизбежностью расплаты, они находили смысл жизни в какой-то
необычной чуткости, близости друг другу. Как понял потом Едигей, этим они жили, этим
они защищались, взаимно заслоняя друг друга и детей от свирепых ветров времени.
Особенно Абуталип. Он и дня не мог прожить вне своей семьи. Дети, сыновья, — для него