Page 56 - И дольше века длится день

— И на том спасибо. Вот я сижу сейчас как в бане. Но душа у меня не по себе болит.
Мы с Зарипой выдержим. Не такое приходилось терпеть. Детей жалко… Смотреть не могу…
Дети боранлинцев изнывали, томились, с лица спали, и некуда их было упрятать от
духоты и изнуряющего зноя. И ни единого деревца вокруг, ни ручейка, так потребных
детскому миру. Весной, когда сарозеки ожили и ненадолго зазеленели окрест лога и
привалки, то-то было раздолье детворе. Играли в мяч, в прятки, убегали в степь, гонялись за
сусликами. Любо было слышать их далеко разносящиеся голоса.
Лето сокрушило все. И ребят непоседливых сморила непомерная жара. От нее они
прятались в тени под стенами домов, выглядывая оттуда, только когда проходили поезда.
Это было их развлечением — подсчитывали, сколько поездов прошло в одну сторону и
сколько в другую, сколько из них пассажирских вагонов и сколько товарных. А когда
пассажирские составы, проходя через разъезд, сбавляли ход, детям казалось, что уж этот-то
поезд остановится, и они бежали вдогонку, запыхавшись, заслоняясь ручонками от солнца,
возможно, в наивной надежде укатить из этого пекла, и тяжко было смотреть, с какой
завистью и недетской печалью малыши-боранлинцы глядели вслед уходящим вагонам.
Пассажиры в тех настежь распахнутых вагонах с открытыми до отказа окнами и дверями
тоже сходили с ума от духоты, смрада и мух, но у них была хотя бы уверенность, что через
пару суток они очутятся там, где прохладные реки и зеленые леса.
За детей они все переживали тем летом, все взрослые, отцы и матери, но то, чего это
стоило Абуталипу, понимал кроме Зарипы, пожалуй, один он, Едигей. С Зарипой как раз и
случился у них первый разговор об этом. В том разговоре приоткрылось еще кое-что в
судьбах этих двоих.
Работали они в тот день на линии, гравий подновляли на полотне. Разбрасывали
щебень, подсовывали его в люфты под шпалы и рельсы и тем самым укрепляли оползающую
от вибрации насыпь. Делать это надо было урывками, в промежутках между проходящими
поездами. Долгая, изматывающая в такую жару работа. Ближе к полудню Абуталип взял
опустевший бидон и пошел, как он сказал, за горячей водой к цистерне в тупике и заодно
глянуть, как там ребята.
Он пошел по шпалам быстро, несмотря на то что палило. Спешил побыстрей к
детишкам, ему было не до себя. Вылинявшая майка неопределенного грязного цвета висела,
обтянув костлявые плечи, на голове пожухлая соломенная шляпа, штаны болтались на
исхудавшем теле, на ногах разбитые рабочие ботинки без шнурков. Он шел, шлепая
подошвами по шпалам, ни на что не обращая внимания. Когда сзади появился поезд, то даже
не оглянулся.
— Эй, Абуталип, сойди с линии! Ты что, оглох?! — крикнул Едигей.
Но тот не расслышал. И только когда паровоз дал гудок, спустился по откосу вниз, но и
тогда не взглянул на проносящийся мимо состав. И не видел, как грозил ему кулаком
машинист.
На войне, в плену, человек не поседел, помоложе, конечно, был, на фронт уходил
девятнадцати лет, младшим лейтенантом. А тем летом седина пошла. Сарозекская. Причем
быстро замелькала непрошенной белизной то там, то тут в плотной, густой, гривастой
шевелюре и на висках стала преобладать, поседели виски. В добрые времена быть бы ему
красивым, представительным мужчиной. Широколобый, с орлиным носом, кадыкастый, с
крепким ртом и продолговатыми, удлиненными глазами, был он ладный, хорошего роста.
Зарипа горько подшучивала: «Не повезло тебе, Абу, ты должен был Отелло играть на сцене».
Абуталип усмехался: «Тогда бы я тебя придушил как последний идиот, зачем это тебе надо!»
Замедленная реакция Абуталипа на догонявший сзади поезд встревожила Едигея не на
шутку.
— Ты бы сказала ему, что ж он так, — полуупрекая, сказал он Зарипе. Машинист
отвечать не будет, не положено ходить по путям. Да дело не в этом. К чему так рисковать?
Зарипа тяжело вздохнула, обтирая рукавом пот с разгоряченного почерневшего лица.
— Боюсь я за него.