Page 57 - И дольше века длится день

— А что?
— Боюсь, Едике. Что нам скрывать от тебя. Казнится он и за детей и за меня. Ведь
когда я выходила замуж, не послушалась родных. Старший брат мой, тот из себя выходил,
кричал: «Век будешь каяться, дура! Ты не замуж выходишь, а на несчастье идешь, и дети
твои и дети детей, еще не родившись, уже обречены быть несчастными. А твой
возлюбленный, если у него есть голова на плечах, не семью должен заводить, а повеситься.
Это самый лучший выход для него!» А мы поступили по-своему. Надеялись: раз кончилась
война, какие счеты у живых и мертвых? Мы от всех держались подальше, и от его и от моих
родственников. А в последний раз, ты представляешь, брат сам написал заявление, что он
предупреждал меня, возражал против нашего брака. И что он ничего общего не имеет со
мной и тем более с такой личностью, пребывавшей долгое время за границей, как Абуталип
Куттыбаев. Ну, после этого опять началось. Куда ни ткнемся, всюду нам от ворот поворот, а
вот теперь мы здесь, дальше некуда.
Она замолчала, ожесточенно подгребая битый гравий под шпалы. Впереди снова
показался идущий состав. Они сошли с линии, унося с собой лопаты и носилки.
Едигей чувствовал, что должен чем-то помочь, когда люди в таком положении. Но он
не мог ничего изменить, беда была далеко за пределами его сарозеков.
— Мы тут живем уже много лет. И вы привыкнете, приспособитесь. А жить надо, —
подчеркнул он, глядя ей в лицо, и подумал: «Да-а, горек сарозекский хлеб. Когда приехали
зимой, белолицая была еще, а теперь лицо как земля, отмечал он, сожалея о ее меркнущей на
глазах красоте. — Волосы какие были — повыгорели, ресницы и те опалило солнцем. Губы
полопались. Совсем худо ей. Непривычная к такой жизни. Однако держится, не отступается.
А куда теперь отступать — двое детей. Все равно молодец…»
Тем временем, взвихривая жгучее стояние воздуха, протарахтел по пути, как жаркая
автоматная очередь, очередной состав. Они снова поднялись с инструментом на полотно —
продолжить работу.
— Слушай, Зарипа, — сказал Едигей, пытаясь как-то укрепить ее дух, примирить с
реальностью. — Для детей тут, конечно, тяжко, не спорю. У самого, как посмотрю на
ребятишек наших, сердце болит. Но ведь не век жара будет колом стоять. Схлынет. А потом,
если подумать, вы здесь не одни, в сарозеках, люди есть вокруг, мы есть, на худой конец. Что
ж теперь убиваться, раз так случилось в жизни.
— Вот и я об этом говорю ему, Едике. Я ведь стараюсь не проронить ни слова
ненужного. Я же понимаю, каково ему.
— И правильно делаешь. Я об этом и хотел сказать тебе, Зарипа. Случая ждал. Да ты
сама все знаешь. Просто к слову пришлось. Извини.
— Бывает, конечно, невмоготу. И себя жалко, и его жалко, а детей еще больше. Хотя он
ни в чем не виноват, а чувствует себя повинным, что завез нас сюда. И изменить ничего не
может. Что и говорить, в наших краях, среди алатауских гор и рек, совсем другая жизнь и
климат совсем другой. Детей хотя бы на лето могли бы отправить туда. Но к кому? Стариков
у нас нет, рано поумирали. Братья, сестры, родственники… Их тоже трудно судить, им это
совсем ни к чему. И прежде избегали нас, а теперь и вовсе. Зачем им наши дети? Вот и
мучаемся, боимся, что на всю жизнь застрянем здесь, хотя вслух об этом не говорим. Но я
вижу, каково ему… Что нас ждет впереди, одному богу известно…
Они тяжело замолчали. И потом уже не возвращались к этому разговору. Работали,
пропускали поезда по линии и снова брались за дело. А что оставалось? Как еще было
утешить, как помочь им в их беде? «Конечно, по миру не пойдешь, — думал Едигей, — жить
им будет на что, вдвоем работают. Насильно их вроде никто не заточал, а выхода им отсюда
нет никакого. Ни завтра, ни послезавтра».
И еще удивлялся Едигей самому себе, своей обиде и горечи за эту семью, будто бы их
история касалась лично его. Кто они ему? Мог же он сказать себе — дело это не его ума,
ему-то, собственно, что? Да и кто он есть такой, чтобы судить да рядить о неположенных
ему вещах? Работяга, степняк, каким несть числа на свете, ему ли негодовать, ему ли