Page 55 - И дольше века длится день

меня не было.
— Все равно вы должны были выполнить приказ.
— А ты чего придираешься? — С места поднялся другой ученик. — Наш учитель
сражался вместе с югославскими партизанами. Чего тебе надо? — Все равно он должен был
выполнить приказ свыше! — категорически утверждал тот.
И тут класс загудел, лопнула гробовая тишина: «Должен был!», «Не должен!», «Мог!»,
«Не мог!», «Правильно!», «Неправильно!». Учитель грохнул кулаком о стол:
— Прекратите разговоры! Идет урок географии! Как я воевал и что со мной было, это
знают кому положено и где нужно. А сейчас вернемся к нашей карте!
И опять никто из класса не увидел ту трудноразличимую точку на карте, откуда снова
полоснула сбоку автоматная очередь, и стоящий с указкой у доски учитель медленно
покатился по склону, заливая своей кровью сине-зелено-коричневую карту Европы…
Через несколько дней его вызвали в районо. Там Куттыбаеву без лишних слов
предложили подать заявление об увольнении с работы по собственному желанию: бывший
военнопленный не имел морального права учить подрастающее поколение.
Пришлось Абуталипу Куттыбаеву с Зарипой и с первенцем Даулом перебираться в
другой район, подальше от областного центра. Устроились в аульной школе. Вроде
прижились, с жильем уладилось. Зарипа, молодая способная учительница, стала завучем. Но
тут разразились события сорок восьмого года, связанные с Югославией. Теперь на
Абуталипа Куттыбаева смотрели не только как на бывшего военнопленного, но и как на
сомнительную личность, долгое время пребывавшую за границей. И хотя он доказывал, что
только партизанил с югославскими товарищами, это не принималось во внимание. Все
понимали и даже сочувствовали, но никто не смел брать на себя какую-либо в этом смысле
ответственность. Снова вызвали в районо, и опять повторялась история с заявлением об
увольнении по собственному желанию…
Переезжая еще много раз с места на место, семья Абуталипа Куттыбаева в конце
пятьдесят первого года, среди зимы очутилась в сарозеках, на разъезде Боранлы-Буранный.

В пятьдесят втором году лето выдалось знойное сверх обычного. Земля иссохла,
прокалилась до такой степени, что сарозекские ящерицы и те не знали, куда себя деть,
прибегали, не боясь людей, на порог с отчаянно колотящимися глотками и с широко
раскрытыми ртами — лишь бы куда-нибудь скрыться от солнца. А коршуны в поисках
прохлады забирались невесть в какую высь — их невозможно было разглядеть простым
глазом. Лишь, время от времени они давали знать о себе резкими одинокими выкликами и
надолго умолкали затем в горячем, зыбящемся мареве.
Но служба оставалась службой. Поезда шли с востока на запад и с запада на восток.
Сколько поездов разминулось на Боранлы-Буранном. Никакая жара не могла повлиять на
движение транспорта по великой государственной магистрали.
И все шло своим чередом. Работать на путях приходилось в рукавицах, голыми руками
не притронуться было ни к камню, ни тем паче к железу. Солнце стояло над головой
жаровней. Воду, как всегда, доставляли в цистерне, и пока она прибывала на разъезд,
становилась почти кипяченой. Одежда сгорала на плечах за пару дней. Зимой в самые лютые
морозы человеку в сарозеках было, пожалуй, легче, чем в такую жару.
Буранный Едигей старался в те дни приободрить Абуталипа.
— Не всегда у нас такое лето. Просто год такой нынешний, — оправдывался он, точно
бы сам был в том повинен. — Еще дней пятнадцать, двадцать от силы, — и полегчает, спадет
жара. Будь она проклята, замучила всех. А бывает у нас тут, в сарозеках, к концу лета
перелом, враз меняется погода. И тогда всю осень вплоть до самой зимы благодать —
прохлада стоит, скот тело набирает. Сдается мне — на то приметы есть, — в этом году будет
такой оборот. Так что потерпите, осень будет хорошая.
— Значит, гарантируешь? — понимающе улыбался Абуталип.
— Можно сказать, почти.