Page 3 - Наш старый дом

астры.
Но трава, трава... Полонит двор, и нет с ней управы.
Все гуще, просторнее расползается виноград. Когда-то он затенял лишь веранду, а
теперь его зелень закрывает полдома. Смородина, задичав, палисад полонила.
Нет, это не просто дворовая зелень: лебеда и "гусынка", виноград, вишеньё, смородина.
Это трава забвенья полоняет наш старый дом.
Когда подходишь или подъезжаешь ко двору нашему с улицы, дома не видно, он
потонул в зелени. Соседские - на виду. А наш год от года все горбится, усыхает, уходит в
землю, словно старая мать моя - последняя хозяйка старого дома. Они умрут вместе - мама и
старый дом. Она умрет, я уйду, а дом рухнет. Я знаю все его немощи: глухая стена год от
году выпирает внутрь, особенно на венцах нижних; прогнил потолок, местами пальцем
можно проткнуть. Полы уже много лет грызет древоточец. По ночам я слышу, как он
скрипит, пробивая новые и новые ходы.
Старый дом наш, старый двор - это старая жизнь, с которой настала пора прощаться,
потому что нет в мире вечного.
А в пору прежнюю, давнюю, дом наш в уличном порядке стоял горделиво: деревянный,
из пластин рубленный флигель в два окна. И разве можно было его равнять с землянками да
мазанками наших соседей: Коротковых, Иваньковых, Сурковых, других Коротковых,
Мирошкиных. Тогда, сразу после войны, ладили не строенья, а лепленья да норы: земляные
да глиняные стены; крыша - она же и потолок - вербовый плетень, промазанный глиной с
навозом; земляной, тоже глиной промазанный, пол; жалкие оконца - куски стекол, вмазанные
без рам и переплетов. Летом наши мазанки да землянки бугрились, словно грибы
"подпесочники", которые лишь поднимают землю, наружу не выбираясь; зимой снега и
метели напрочь хоронили это бедное жилье. Из школы вечерней порой возвращаешься,
после второй смены, - не поселок - снежная пустыня. Лишь кое-где из сугробов помаргивают
мерклые огоньки керосиновых ламп.
Война постаралась. Сталинградская битва. Поселок наш - у самого Дона, на переправе.
Досталось ему от чужих и своих. Говорят, пуля - дура. Но ведь снаряды - не умней.
Поработали, постарались. Сейчас сижу, вспоминаю, кто из моих товарищей, из соседей как
жил. Сплошные землянки да мазанки. Горкушенковы, Ниумирухины, Чапурины,
Варениковы... Все подряд. Лишь кое-кто начинал привозить с окрестных хуторов дома. На
месте разберут, быками везут в поселок, здесь собирают, ставят. Так приехал и наш дом с
хутора Рюмино-Красноярский. Хозяева привезли его, поставили, но жить почему-то не
стали.
Мы же первые три года после приезда в поселок мыкались по чужим углам, снимая
квартиры. Последний наш домок и сейчас живой. Он нам нравился: домик невеликий, но
деревянный, с крохотной верандой. И соседи хорошие. Хозяева продавали этот домик, но
цена оказалась для нашей семьи непомерной - семь тысяч рублей. У нас работали все
взрослые: дядя Петя, опытный инженер с высшим образованием, получал семьдесят рублей;
мать моя заведовала детским садом с окладом пятьдесят ли, шестьдесят рублей; тетя Нюра
сторожила контору за тридцать рублей в месяц. Денег хватало лишь на житье. И в то же
время углы снимать вшестером - уже Николай родился - было несладко.
Тогда и купили мы нынешний свой дом за четыре с немногим тысячи и к тому же с
долгой рассрочкой. Это был черный прокопченный сруб в одну комнату, даже без сеней. Для
меня это память лишь зрительная. А для старших поначалу сердечная боль. Мать моя и
сейчас вспоминает, и тетя Нюра до смерти говорила, как тягостно было входить в новое
жилье.
Но семья наша к тому времени уже столь натерпелась в жизни... Смерть моего отца,
дяди Петины тюрьмы и ссылки, общие мытарства за кусок хлеба, за угол. Для того моя мать
с тетей Нюрой и съехались, сбились под одну крышу, чтобы вместе пережить трудные
времена, которые как начались в тридцать восьмом году, так и не кончались. Из далекого
Забайкалья, с Приморья, из Игарки, через казахстанские ссылки в пустыне - и наконец в