Page 4 - Наш старый дом

Россию, в малый поселок на берегу Дона. И здесь - по чужим углам. И вот этот сруб посреди
голого двора. Даже забора не было. Окошки - маленькие, внутри - темно и черно.
Квартировал там бобыль-инвалид с деревяшкой вместо ноги.
Но все же - свой угол после стольких лет и годов мытарств. Взрослым уже под сорок, а
все - чужие углы. Мне - шесть лет. Я - самый счастливый. Старшим - долгие труды и труды:
отскоблить дом, переложить печь, коридор пристроить, поставить летнюю кухню, сараи,
катух для коровы, курятник, закут свинье, выкопать погреб, колодец, заборишком хотя бы
ледащим, но обнести двор и огород.
Для старших - долгие труды, которые не были для них внове. От первого дома,
родительского, в Самаринском Затоне, на реке Шилке, тетя Нюра и мать моя сменили
столько углов, им счета нет. Порой начиная с голой земли, как в Майеркане, среди казахской
степи, в Или, где вовсе пустыня. Игарка, Дудинка, Бурлю-Тюбе, Балхаш, Хабаровск,
Благовещенск. Из края в край гонял НКВД семью врага народа, японского шпиона. Сам
"шпион" и вовсе на тюремных да лагерных нарах Хабаровска, Алма-Аты, Архангельска.
Теперь - снисхождение. Пусть "без права жительства в областных центрах", пусть
занесенный донскими песками поселок, надзор НКВД. Но все вместе и вроде никуда не
гонят. Работать разрешили. И наконец - свой домишко. Может, даст бог покоя...
Спасибо. Дал. На этом дворе, на своем, дядя Петя прожил двадцать лет и умер, упав
возле яблони. Я перенес его на веранду, бросился за врачом - добро, что больница недалеко.
Но он умер. Вначале лицо стало черным, потом посветлело. А на том же самом месте, во
дворе, под яблоней "яндыковкой", на двадцать пять лет мужа пережив, упала и тетя Нюра.
Но умерла не сразу, а еще больше недели, целых девять дней, отходила. И умерла.
Воскресные пирожки
Домашний дух для меня - это воскресные пирожки, их сладкое благоухание. В детстве
каждое воскресенье просыпаюсь и сразу чую: тетя Нюра пирожков напекла. Позднее,
приедешь из города в день воскресный - дом родной встречает духом печеного. Калитку
отворяешь - и радуешься: тетя Нюра пирожков напекла.
Вот они - золотистые, в поджаристой корочке, подъемистые, пышные. Разломишь ли,
откусишь - и открывается ноздреватая плоть печеного и сочная, дразнящая нюх начинка.
Когда стали получше жить, нечасто, но появлялись пирожки с мясом да ливером. А прежде -
с картошкой да капустой, летом - с яблоками свежими, зимою - с сушеными. Но разве дело в
начинке...
Позднее поездил я по России, по Советскому Союзу, по всему белому свету. Недурно
приходилось едать в иных краях. Жаловаться грех. Но тети Нюрины пирожки -
единственные, таких нет и не будет.
Вспоминать тетю Нюру для меня легко, хотя, конечно, печально. Пять лет, как умерла
она, раз за разом отмечаем горькие годовщины. Но порою мне кажется, что тетя Нюра где-то
рядом. Не могу отвыкнуть. И это понятно. Долгих пятьдесят лет - и пять всего лишь. Это -
разница. Полвека прожила она в нашем старом доме. Не просто часть его - а душа.
На старых, довоенных фотографиях тетя Нюра красива на редкость: прямой нос,
темные глаза, брови - дугой, густые длинные волосы, в косе да в короне. А в памяти моей -
пожилая полная женщина, ростом - невеликая, голова - в седине, лицо - в морщинах.
Алексеевна ли, Лексевна, Нюра, тетя Нюра да бабушка Нюра для кого как.
Лицом и телом - полная. "Хлебушка много ем, - говорила она. - И кашу - с хлебушком,
и чай - с хлебушком, а без хлебушка не могу..."
Можешь, тетя Нюра, можешь. В казахстанской ссылке, в жаре, в пекле пустыни, шла на
весь день арыки копать, пустых щей из лебеды похлебав, а пайку хлеба свою оставляла сыну,
ему - расти. И целый день лишь воду пила. Работа тяжелая, земляная. Сорок градусов в тени,
на солнце - под шестьдесят. Долог день летний! А поздно вечером - снова щи из лебеды.
Помню себя совсем малого, но уже "мудрого", от голодухи конечно. Завтрак.
Морковный чай. Хлеб. Каждому - пайка. Сто граммов ли, сто пятьдесят. Забыл уже. Дядя
Петя и мать на работе. Слава - в школе. Я - за столом.