Page 102 - Петербурские повести

воздушным продолжением чудного зданья, и небо над ними было уже не серебряное, но
невыразимого цвету весенней сирени. С третьей – эти поля увенчивались тоже горами,
которые уже ближе и выше возносились, выступая сильнее передними рядами и легкими
уступами уходя в даль. В чудную постепенность цветов облекал их тонкий голубой воздух; и
сквозь это воздушно-голубое их покрывало сияли чуть приметные домы и виллы Фраскати,
гдé тонко и легко тронутые солнцем, гдé уходящие в светлую мглу пылившихся
вдали чуть приметных рощ. Когда же обращался он вдруг назад, тогда представлялась ему
четвертая сторона вида: поля оканчивались самим Римом. Сияли резко и ясно углы и линии
домов, круглость куполов, статуи Латранского Иоанна и величественный купол Петра,
вырастающий выше и выше по мере отдаленья от него, и властительно остающийся наконец
один на всем полгоризонте, когда уже совершенно скрылся весь город. Еще лучше любил он
оглянуть эти поля с террасы которой-нибудь из вилл Фраскати или Альбано, в часы
захождения солнца. Тогда они казались необозримым морем, сиявшим и возносившимся из
темных перил террасы; отлогости и линии исчезали в обнявшем их свете. Сначала они еще
казались зеленоватыми, и по ним еще виднелись там и там разбросанные гробницы и арки,
потом они сквозили уже светлой желтизною в радужных оттенках света, едва выказывая
древние остатки, и, наконец, становились пурпурней и пурпурней, поглощая в себе и самый
безмерный купол и сливаясь в один густой малиновый цвет, и одна только сверкающая вдали
золотая полоса моря отделяла их от пурпурного, так же как и они, горизонта. Нигде, никогда
ему не случалось видеть, чтобы поле превращалось в пламя, подобно небу. Долго полный
невыразимого восхищенья, стоял он пред таким видом, и потом уже стоял так, просто, не
восхищаясь, позабыв всё, когда и солнце уже скрывалось, потухал быстро горизонт и еще
быстрее потухали вмиг померкнувшие поля, везде устанавливал свой темный образ вечер,
над развалинами огнистыми фонтанами подымались светящиеся мухи, и неуклюжее
крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола,
ударялось без толку ему в очи. Тогда только он чувствовал, что наступивший холод южной
ночи уже прохватил его всего, и спешил в городские улицы, чтобы не схватить южной
лихорадки.
Так протекала жизнь его в созерцаньях природы, искусств и древностей. Среди сей
жизни почувствовал он, более нежели когда-либо, желание проникнуть поглубже историю
Италии, доселе ему известную эпизодами, отрывками; без нее казалось ему неполно
настоящее, и он жадно принялся за архивы, летописи и записки. Он теперь мог их читать не
так, как италиянец-домосед, входящий и телом, и душою в читаемые события и не видящий
из-за обступивших его лиц и происшествий всей массы целого, – он теперь мог оглядывать
всё покойно, как из ватиканского окна. Пребыванье вне Италии, в виду шума и движенья
действующих народов и государств, служило ему строгою поверкою всех выводов,
сообщило многосторонность и всеобъемлющее свойство его глазу. Читая, теперь он еще
более и вместе с тем беспристрастней был поражен величием и блеском минувшей эпохи
Италии. Его изумляло такое быстрое разнообразное развитие человека на таком тесном углу
земли, таким сильным движением всех сил. Он видел, как здесь кипел человек, как каждый
город говорил своею речью, как у каждого города были целые томы истории; как разом
возникли здесь все образы и виды гражданства и правлений: волнующиеся республики
сильных непокорных характеров и полновластные деспоты среди их; целый город
царственных купцов, опутанный сокровенными правительственными нитями, под призраком
единой власти дожа; призванные чужеземцы среди туземцев; сильные напоры и отпоры в
недре незначительного городка; почти сказочный блеск герцогов и монархов крохотных
земель; меценаты, покровители и гонители; целый ряд великих людей, столкнувшихся в одно
и то же время; лира, циркуль, меч и палитра; храмы, воздвигающиеся среди браней и
волнений; вражда, кровавая месть, великодушные черты и кучи романических происшествий
частной жизни среди политического общественного вихря и чудная связь между ними: такое
изумляющее раскрытие всех сторон жизни политической и частной, такое пробуждение в
столь тесном объеме всех элементов человека, совершавшихся в других местах только