Page 101 - Петербурские повести

дряхлеющей стене еще дивит готовый исчезнуть фреск. И там на вознесенных мраморах и
столпах, набранных из древних языческих храмов, блещет неувядаемой кистью плафон. Всё
это было похоже на скрытые золотые рудники, покровенные обыкновенной землей,
знакомые одному только рудокопу. Как полно было у него всякой раз на душе, когда
возвращался он домой; как было различно это чувство, объятое спокойной
торжественностью тишины, от тех тревожных впечатлений, которыми бессмысленно
наполнялась душа его в Париже, когда он возвращался домой усталый, утомленный, редко
будучи в силах поверить итог их.
Теперь ему казалась еще более согласною с этими внутренними сокровищами Рима его
неприглядная, потемневшая, запачканная наружность, так бранимая иностранцами. Ему
неприятно бы было выйти после всего этого в модную улицу с блестящими магазинами,
щеголеватостью людей и экипажей: это было бы чем-то развлекающим, святотатственным.
Ему лучше нравилась эта скромная тишина улиц, это особенное выражение римского
населения, этот призрак восемнадцатого века, еще мелькавший по улице то в виде черного
аббата с трехугольною шляпой, черными чулками и башмаками, то в виде старинной
пурпурной кардинальской кареты с позлащенными осями, колесами, карнизами и гербами –
всё как-то согласовалось с важностью Рима: этот живой, неторопящийся народ, живописно и
покойно расхаживающий по улицам, закинув полуплащ, или набросив себе на плечо куртку,
без тягостного выраженья в лицах, которое так поражало его на синих блузах и на всем
народонаселеньи Парижа. Тут самая нищета являлась в каком-то светлом виде, беззаботная,
незнакомая с терзаньем и слезами, беспечно и живописно протягивавшая руку; картинные
полки монахов, переходившие улицы в длинных белых или черных одеждах; нечистый
рыжий капуцин, вдруг вспыхнувший на солнце светловерблюжьим цветом; наконец, это
населенье художников, собравшихся со всех сторон света, которые бросили здесь узенькие
лоскуточки одеяний европейских и явились в свободных живописных нарядах; их
величественные осанистые бороды, снятые с портретов Леонарда да-Винчи и Тициана, так
непохожие на те уродливые, узкие бородки, которые француз переделывает и стрижет себе
по пяти раз в месяц. Тут художник почувствовал красоту длинных волнующихся волос и
позволил им рассыпаться кудрями. Тут самый немец с кривизной ног своих и
бесперехватностью стана получил значительное выражение, разнеся по плечам золотистые
свои локоны, драпируясь легкими складками греческой блузы, или бархатным нарядом,
известным под именем cinquecento, которое усвоили себе только одни художники в Риме.
Следы строгого спокойствия и тихого труда отражались на их лицах. Самые разговоры и
мненья, слышимые на улицах, в кафе, в остериях, были вовсе противоположны или не
похожи на те, которые слышались ему в городах Европы. Тут не было толков о
понизившихся фондах, о камерных преньях, об испанских делах: тут слышались речи об
открытой недавно древней статуе, о достоинстве кистей великих мастеров, раздавались
споры и разногласья о выставленном произведении нового художника, толки о народных
праздниках и, наконец, частные разговоры, в которых раскрывался человек, вытесненные из
Европы скучными общественными толками и политическими мнениями, изгнавшими
сердечное выражение из лиц.
Часто оставлял он город для того, чтобы оглянуть его окрестности, и тогда его
поражали другие чудеса. Прекрасны были эти немые пустынные Римские поля, усеянные
останками древних храмов, с невыразимым спокойством расстилавшиеся вокруг, где
пламенея сплошным золотом от слившихся вместе желтых цветков, где блеща жаром
раздутого угля от пунцовых листов дикого мака. Они представляли четыре чудные вида на
четыре стороны: с одной соединялись они прямо с горизонтом одной резкой ровной чертой,
арки водопроводов казались стоящими на воздухе и как бы наклеенными на блистающем
серебряном небе. С другой над полями сияли горы; не вырываясь порывисто и безобразно,
как в Тироле или Швейцарии, но согласными плывучими линиями выгибаясь и склоняясь,
озаренные чудною ясностью воздуха, они готовы были улететь в небо; у подошвы их неслася
длинная аркада водопроводов подобно длинному фундаменту, и вершина гор казалась