Page 104 - Петербурские повести
P. 104

разу не играл он роли в блестящую эпоху Италии. Отмечали на страницах истории имена
               свои папы, да аристократические домы, но народ оставался незаметен. Его не зацеплял ход
               двигавшихся  внутри  и  вне  его  интересов.  Его  не  коснулось  образованье  и  не  взметнуло
               вихрем сокрытые в нем силы. В его природе заключалось что-то младенчески благородное.
               Эта  гордость  римским  именем,  вследствие  которой  часть  города,  считая  себя  потомками
               древних квиритов, никогда не вступала в брачные союзы с другими. Эти черты характера,
               смешанного  из  добродушия  и  страстей,  показывающие  светлую  его  натуру:  никогда
               римлянин  не  забывал  ни  зла,  ни  добра,  он  или  добрый,  или  злой,  или  расточитель,  или
               скряга,  в  нем  добродетели  и  пороки  в  своих  самородных  слоях  и  не  смешались,  как  у
               образованного человека, в неопределенные образы, у которого всяких страстишек понемногу
               под  верховным  начальством  эгоизма.  Эта  невоздержность  и  порыв  развернуться  на  все
               деньги, –  замашка  сильных  народов, –  всё  это  имело  для  него  значение.  Эта  светлая
               непритворная  веселость,  которой  теперь  нет  у  других  народов:  везде, где  он  ни  был,  ему
               казалось, что стараются тешить народ; здесь, напротив, он тешится сам. Он сам хочет быть
               участником,  его  насилу  удержишь  в  карнавале;  всё,  что  ни  накоплено  им  в  продолжение
               года,  он  готов  промотать  в  эти  полторы  недели;  всё  усадит  он  на  один  наряд:  оденется
               паяцом,  женщиной,  поэтом,  доктором,  графом,  врет  чепуху  и  лекции,  и  слушающему,  и
               неслушающему, – и веселость эта обнимает как вихорь всех от сорокалетнего до ребятишки:
               последний бобыль, которому не во что одеться, выворачивает себе куртку, вымазывает лицо
               углем и бежит туда же, в пеструю кучу. И веселость эта прямо из его природы; ею не хмель
               действует, – тот же самый народ освищет пьяного, если встретит его на улице. Потом черты
               природного  художественного  инстинкта  и  чувства:  он  видел,  как  простая  женщина
               указывала  художнику погрешность в его картине; он видел, как выражалось невольно это
               чувство  в  живописных  одеждах,  в  церковных  убранствах,  как  в  Дженсано  народ  убирал
               цветочными коврами улицы, как разноцветные листики цветов обращались в краски и тени,
               на мостовой выходили узоры, кардинальские гербы, портрет папы, вензеля, птицы, звери и
               арабески.  Как  накануне  светлого  воскресенья  продавцы  съестных  припасов,  пицикаролы  ,
               убирали  свои  лавчонки:  свиные  окорока,  колбасы,  белые  пузыри,  лимоны  и  листья
               обращались в мозаику и составляли плафон; круги пармезанов и других сыров, ложась один
               на  другой,  становились  в  колонны;  из  сальных  свечей  составлялась  бахрома  мозаичного
               занавеса,  драпировавшего  внутренние  стены;  из  сала  белого,  как  снег,  отливались  целые
               статуи, исторические группы христианских и библейских содержаний, которые изумленный
               зритель  принимал  за  алебастровые  –  вся  лавочка  обращалась  в  светлый  храм,  сияя
               позлащенными звездами, искусно освещаясь развешанными шкаликами и отражая зеркалами
               бесконечные кучи яиц. Для всего этого нужно было присутствие вкуса, и пицикароло делал
               это не из каких-нибудь доходов, но для того, чтобы полюбовались другие и полюбоваться
               самому.  Наконец,  народ,  в  котором  живет  чувство  собственного  достоинства:  здесь  он  il
                      17
               popolo,   а  не  чернь,  и  носит  в  своей  природе  прямые  начала  времен  первоначальных
               квиритов; его не могли даже совратить наезды иностранцев, развратителей недействующих
               наций,  порождающие  по  трактирам  и  дорогам  презреннейший  класс  людей,  по  которым
               путешественник  произносит  часто  суждение  обо  всем  народе.  Самая  нелепость
               правительственных  постановлений,  эта  бессвязная  куча  всяких  законов,  возникших  во  все
               времена и отношенья и не уничтоженных поныне, между которыми даже есть эдикты времен
               древней римской республики, –  всё это не искоренило высокого чувства справедливости в
               народе. Он порицает неправедного притязателя, освистывает гроб покойника и  впрягается
               великодушно в колесницу, везущую тело, любезное народу. Самые поступки духовенства,
               часто  соблазнительные,  произведшие  бы  в  других  местах  разврат,  почти  не  действуют  на
               него:  он  умеет  отделить  религию  от  лицемерных  исполнителей  и  не  заразился  холодной
               мыслью неверия. Наконец, самая нужда и бедность, неизбежный удел стоячего государства,


                 17  Народ. (итал.).
   99   100   101   102   103   104   105   106   107   108   109