Page 35 - Петербурские повести

приходил раз по десяти на день требовать платы за квартиру. Тогда завидно рисовалась в
голодном его воображеньи участь богача-живописца; тогда пробегала даже мысль,
пробегающая часто в русской голове: бросить всё и закутить с горя на-зло всему. И теперь он
почти был в таком положении.
«Да! терпи, терпи!» произнес он с досадою. «Есть же наконец и терпенью конец.
Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь никто не даст. А понеси я
продавать все мои картины и рисунки: за них мне за все двугривенный дадут. Они полезны,
конечно, я это чувствую: каждая из них предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь
узнал. Да ведь что пользы? этюды, попытки – и всё будут этюды, попытки, и конца не будет
им. Да и кто купит, не зная меня по имени; да и кому нужны рисунки с антиков из натурного
класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моей комнаты, или портрет
моего Никиты, хотя он, право, лучше портретов какого-нибудь модного живописца? Что в
самом деле? Зачем я мучусь и как ученик копаюсь над азбукой, тогда как бы мог блеснуть
ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами.» Произнесши это, художник вдруг
задрожал и побледнел; на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чье-то
судорожно искаженное лицо. Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь
сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотел
вскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей передней богатырское
храпение; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха отлегло вмиг. Это был им
купленный портрет, о котором он позабыл вовсе. Сияние месяца, озаривши комнату, упало и
на него и сообщило ему странную живость. Он принялся его рассматривать и оттирать.
Омакнул в воду губку, прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю
накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще
более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило и глаза взглянули на него так, что он
наконец вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным голосом: глядит, глядит
человеческими глазами! Ему пришла вдруг на ум история, слышанная давно им от своего
профессора, об одном портрете знаменитого Леонарда да Винчи, над которым великий
мастер трудился несколько лет и всё еще почитал его неоконченным и который, по словам
Вазари, был однако же почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение
искусства. Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; даже
малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Но здесь
однакоже, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете, было что-то странное. Это было уже не
искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были
человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены
сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на
произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то
болезненное, томительное чувство. «Что это? невольно вопрошал себя художник. Ведь это
однако же натура, это живая натура: отчего же это странно-неприятное чувство? Или
рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется ярким, нестройным
криком? Или, если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он
непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, неозаренный
светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности,
какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься
анатомическим ножем, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного человека.
Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не
чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после
того спокойнее и ровнее всё течет и движется вокруг тебя. И почему же та же самая природа
у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим он так же был верен
природе. Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Всё равно как вид в природе: как он ни
великолепен, а всё недостает чего-то, если нет на небе солнца.»
Он опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом
заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с натуры, это была та странная