Page 38 - Петербурские повести

будучи в состоянья оторваться от такого предмета – как ребенок, сидящий пред сладким
блюдом и видящий, глотая слюнки, как едят его другие. Наконец, у дверей раздался стук,
заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным надзирателем, которого
появление для людей мелких, как известно, еще неприятнее, нежели для богатых лицо
просителя. Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений, какими
обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в пятнадцатой линии Васильевского
Острова, на Петербургской стороне, или в отдаленном углу Коломны – творенье, каких
много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сертука.
В молодости своей он был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был
хорошо высечь, был и расторопен и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все
эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в
отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним
всякой вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого
месяца наведывался к своим жильцам за деньгами, выходил на улицу с ключем в руке для
того, чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его
конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому, после всей
забубенной жизни и тряски на перекладных, остаются одни пошлые привычки.
«Извольте сами глядеть, Варух Кузьмич», сказал хозяин, обращаясь к квартальному и
расставив руки: «вот не платит за квартиру, не платит.»
«Чтож, если нет денег? Подождите, я заплачу.»
«Мне, батюшка, ждать нельзя», сказал хозяин в-сердцах, делая жест ключем, который
держал в руке; у меня вот Потогонкин подполковник живет, семь лет уж живет; Анна
Петровна Бухмистерова и сарай и конюшню нанимает на два стойла, три при ней дворовых
человека – вот какие у меня жильцы. У меня, сказать вам откровенно, нет такого заведенья,
чтобы не платить за квартиру. Извольте сей-час же заплатить деньги, да и съезжать вон.»
«Да, уж если порядились, так извольте платить», сказал квартальный надзиратель с
небольшим потряхиваньем головы и заложив палец за пуговицу своего мундира.
«Да чем платить? вопрос. У меня нет теперь ни гроша.»
«В таком случае удовлетворите Ивана Ивановича издельями своей профессии», сказал
квартальный: «он, может быть, согласится взять картинами.»
«Нет, батюшка, за картины спасибо. Добро бы были картины с благородным
содержанием, чтобы можно было на стену повесить, хоть какой-нибудь генерал со звездой
или князя Кутузова портрет, а то вон мужика нарисовал, мужика в рубахе, слуги-то, что трет
краски. Еще с него, свиньи, портрет рисовать; ему я шею наколочу: он у меня все гвозди из
задвижек повыдергивал, мошенник. Вот посмотрите, какие предметы: вот комнату рисует.
Добро бы уж взял комнату прибранную, опрятную, а он вон как нарисовал её со всем сором
и дрязгом, какой ни валялся. Вот посмотрите, как запакостил у меня комнату, изволите сами
видеть. Да у меня по семи лет живут жильцы, полковники, Бухмистерова Анна Петровна …
Нет, я вам скажу: нет хуже жильца, как живописец: свинья свиньей живет, просто не приведи
бог.»
И всё это должен был выслушать терпеливо бедный живописец. Квартальный
надзиратель между тем занялся рассматриваньем картин и этюдов и тут же показал, что у
него душа живее хозяйской и даже была не чужда художественным впечатлениям.
«Хе», сказал он, тыкнув пальцем на один холст, где была изображена нагая женщина,
«предмет, того … игривый. А у этого зачем так под носом черно, табаком что-ли он себе
засыпал?»
«Тень», отвечал на это сурово и не обращая на него глаз Чартков.
«Ну, ее бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом слишком видное
место», сказал квартальный; «а это чей портрет?» продолжал он, подходя к портрету старика:
«уж страшен слишком. Будто он в самом деле был такой страшный; ахти, да он просто
глядит. Эх, какой Громобой! С кого вы писали?»
«А это с одного…» сказал Чартков, и не кончил слова: послышался треск. Квартальный