Page 69 - Петербурские повести

пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно
возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий
Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий
ход дело о шинели, или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в
его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который
сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись
такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем,
однако же многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую
безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на
директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения,
который был приятелем сочинителю, – итак, сумма оказалась самая бездельная. Один кто-то,
движимый состраданием, решился по крайней мере помочь Акакию Акакиевичу добрым
советом, сказавши, чтоб он пошел не к квартальному, потому что хоть и может случиться,
что квартальный, желая заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом
шинель, но шинель всё-таки останется в полиции, если он не представит законных
доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному
значительному лицу , что значительное лицо , спишась и снесясь с кем следует, может
заставить успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич решился идти к
значительному лицу . Какая именно и в чем состояла должность значительного лица , это
осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо недавно
сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем,
место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими, еще
значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в
глазах прочих есть уже значительное. Впрочем, он старался усилить значительность
многими другими средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще на
лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к нему являться прямо никто не смел, а
чтоб шло всё порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому
секретарю, губернский секретарь – титулярному или какому приходилось другому, и чтобы
уже, таким образом, доходило дело до него. Так уж на святой Руси всё заражено
подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника. Говорят даже, какой-то
титулярный советник, когда сделали его правителем какой-то отдельной небольшой
канцелярии, тотчас же отгородил себе особенную комнату, назвавши ее «комнатой
присутствия», и поставил у дверей каких-то капельдинеров с красными воротниками, в
галунах, которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему, хотя в
«комнате присутствия» насилу мог уставиться обыкновенный письменный стол. Приемы и
обычаи значительного лица были солидны и величественны, но не многосложны. Главным
основанием его системы была строгость. «Строгость, строгость и – строгость», – говаривал
он обыкновенно и при последнем слове обыкновенно смотрел очень значительно в лицо
тому, которому говорил. Хотя, впрочем, этому и не было никакой причины, потому что
десяток чиновников, составлявших весь правительственный механизм канцелярии, и без того
был в надлежащем страхе: завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал стоя в вытяжку,
пока начальник пройдет через комнату. Обыкновенный разговор его с низшими отзывался
строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите?
Понимаете ли, кто стоит перед вами?» Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с
товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку. Получивши
генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть.
Если ему случалось быть с ровными себе, он был еще человек как следует, человек очень
порядочный, во многих отношениях даже не глупый человек; но как только случалось ему
быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из
рук вон: молчал, и положение его возбуждало жалость, тем более что он сам даже
чувствовал, что мог бы провести время несравненно лучше. В глазах его иногда видно было
сильное желание присоединиться к какому-нибудь интересному разговору и кружку, но