Page 70 - Петербурские повести

останавливала его мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не будет ли
фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И вследствие таких рассуждений он
оставался вечно в одном и том же молчаливом состоянии, произнося только изредка какие-то
односложные звуки, и приобрел таким образом титул скучнейшего человека. К такому-то
значительному лицу явился наш Акакий Акакиевич, и явился во время самое
неблагоприятное, весьма некстати для себя, хотя, впрочем, кстати для значительного лица.
Значительное лицо находился в своем кабинете и разговорился очень-очень весело с одним
недавно приехавшим старинным знакомым и товарищем детства, с которым несколько лет
не видался. В это время доложили ему, что пришел какой-то Башмачкин. Он спросил
отрывисто: «Кто такой?» Ему отвечали: «Какой-то чиновник». – «А! может подождать,
теперь не время», – сказал значительный человек. Здесь надобно сказать, что значительный
человек совершенно прилгнул: ему было время, они давно уже с приятелем переговорили
обо всем и уже давно перекладывали разговор весьма длинными молчаньями, слегка только
потрепливая друг друга по ляжке и приговаривая: «Так-то, Иван Абрамович!» – «Этак-то,
Степан Варламович!» Но при всем том, однако же, велел он чиновнику подождать, чтобы
показать приятелю, человеку давно не служившему и зажившемуся дома в деревне, сколько
времени чиновники дожидаются у него в передней. Наконец наговорившись, а еще более
намолчавшись вдоволь и выкуривши сигарку в весьма покойных креслах с откидными
спинками, он, наконец, как будто вдруг вспомнил и сказал секретарю, остановившемуся у
дверей с бумагами для доклада: «Да, ведь там стоит, кажется, чиновник; скажите ему, что он
может войти». Увидевши смиренный вид Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир,
он оборотился к нему вдруг и сказал: «Что вам угодно?» – голосом отрывистым и твердым,
которому нарочно учился заране у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом, еще за
неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина. Акакий Акакиевич уже
заблаговременно почувствовал надлежащую робость, несколько смутился и, как мог, сколько
могла позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением даже чаще, чем в другое
время, частиц «того», что была-де шинель совершенно новая, и теперь ограблен
бесчеловечным образом, и что он обращается к нему, чтоб он ходатайством своим как-
нибудь того, списался бы с господином обер-полицмейстером или другим кем и отыскал
шинель. Генералу, неизвестно почему, показалось такое обхождение фамильярным.
– Что вы, милостивый государь, – продолжал он отрывисто, – не знаете порядка? куда
вы зашли? не знаете, как водятся дела? Об этом вы бы должны были прежде подать просьбу
в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана
была бы секретарю, а секретарь доставил бы ее уже мне...
– Но, ваше превосходительство, – сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю
небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же время, что
он вспотел ужасным образом, – я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что
секретари того... ненадежный народ...
– Что, что, что? – сказал значительное лицо. – Откуда вы набрались такого духу?
откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между
молодыми людьми против начальников и высших!
Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за
пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только
относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет.
– Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете
ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.
Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию
Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся
всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он
бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный
тем, что эффект превзошел даже ожидание, и совершенно упоенный мыслью, что слово его
может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на