Page 23 - Роковые яйца

на винте и уставился в пришедшего поверх очков через плечо. Персиков был слишком далек
от жизни — он ею не интересовался, но тут даже Персикову бросилась в глаза основная и
главная черта вошедшего человека. Он был странно старомоден. В 1919 году этот человек
был бы совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в начале его,
но в 1928 году он был странен. В то время, как наиболее даже отставшая часть пролетариата
— пекаря — ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч — старомодный
костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года, на вошедшем была кожаная
двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки и штиблеты, а на боку огромный,
старой конструкции пистолет маузер в желтой битой кобуре. Лицо вошедшего произвело на
Персикова то же впечатление, что и на всех, — крайне неприятное впечатление. Маленькие
глазки смотрели на весь мир изумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в
коротких ногах с плоскими ступнями. Лицо иссиня-бритое. Персиков сразу нахмурился. Он
безжалостно похрипел винтом и, глядя на вошедшего уже не поверх очков, а сквозь них,
молвил:
— Вы с бумагой? Где же она?
Вошедший, видимо, был ошеломлен тем, что он увидал. Вообще он был мало способен
смущаться, но тут смутился. Судя по глазкам, его поразил прежде всего шкап в двенадцать
полок, уходивший в потолок и битком набитый книгами. Затем, конечно, камеры, в которых,
как в аду, мерцал малиновый, разбухший в стеклах луч. И сам Персиков в полутьме у острой
иглы луча, выпадавшего из рефлектора, был достаточно странен и величественен в винтовом
кресле. Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры почтения сквозь
самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал:
— Я Александр Семенович Рокк!
— Ну-с? Так что?
— Я назначен заведующим показательным совхозом «Красный луч», — пояснил
пришлый.
— Ну-с?
— И вот к вам, товарищ, с секретным отношением.
— Интересно было бы узнать. Покороче, если можно.
Пришелец расстегнул борт куртки и вынул приказ, напечатанный на великолепной
плотной бумаге. Его он протянул Персикову. А затем без приглашения сел на винтящийся
табурет.
— Не толкните стол, — с ненавистью сказал Персиков.
Пришелец испуганно оглянулся на стол, на дальнем краю которого в сыром, темном
отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза. Холодом веяло от них.
Лишь только Персиков прочитал бумагу, он поднялся с табурета и бросился к
телефону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо и в крайней степени
раздражения:
— Простите... Я не могу понять... Как же так? Я... без моего согласья, совета... Да ведь
он черт знает что наделает!!
Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете.
— Извиняюсь, — начал он, — я завед...
Но Персиков махнул на него крючочком и продолжал:
— Извините, я не могу понять... Я, наконец, категорически протестую. Я не даю своей
санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их...
Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали было понятно, что голос в
трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем, что багровый
Персиков с громом повесил трубку и мимо в стену сказал:
— Я умываю руки.
Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху вниз поверх очков,
затем снизу вверх сквозь очки и вдруг взвыл:
— Панкрат!