Page 42 - Аты-баты

солдатские медали, разглядывал каждую и тихо улыбался, вспоминая что-то, ведомое только
ему.
Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно, да и был неожиданным: громким
и длительным. И Илья Иванович торопливо засеменил в большую комнату, где стоял телефон.
— Слушаю, — сказал он, сняв трубку.
Трубка молчала, и старик еще раз сказал: «Слушаю вас». И тогда трубка ответила вдруг:
— Здравствуй, батя.
— Что?.. — недоверчиво переспросил Илья Иванович. — Что вы сказали? Что?..
— Здравствуй, батя, — уже громче и увереннее сказала трубка. — Это я, Константин. Ну
как ты там?
Старик хотел ответить, но не мог. Губы задергались, голос больше не слушался его.
— Батя, ты меня слышишь? — уже с беспокойством спросил Константин. — Это я, батя.
— Костя?.. — сдавленно переспросил Илья Иванович. — Это ты, да? Ты это звонишь?
— Я, батя, я.
— А Люба спит. Разбудить?
— Ты мне сейчас нужен, а не Люба, — сказал Константин. — Свинья я у тебя, но ты уж
прости меня. Прости, батя.
Илья Иванович молчал. По лицу его вдруг медленно потекли слезы, но он не замечал их
и — улыбался.
— Батя, чего замолчал? — встревожился Константин. — Слышишь меня?
— Слышу.
— Скажи Любе, чтоб три билета на Москву заказывала. Три, понял?
Из спальни вышла заспанная Люба. Хотела что-то спросить, зевнула, привычно
протянула руку за трубкой, но старик так сердито махнул рукой, что она остановилась в
крайнем изумлении.
— Три билета на Москву! — прокричала трубка.
— Три билета, сынок, — громко повторил Илья Иванович. — Три, и все — на Москву!..
Была звездная ночь, и по дороге к памятнику шли Константин и Анна.
— А я никогда не получала писем от папы. Он не писал в ту ночь перед боем, он был с
мамой. Это была единственная ночь в их жизни, и поэтому я — Анна Вилленстович, а не Анна
Суслина. И ордена у нас нет. Он у бабушки хранится, у папиной мамы. А бабушка мою маму
не признала и орден нам не отдала.
— Свинство это, — сказал Константин, больше думая о своем. — По себе знаю.
— В те годы редкая любовь приносила счастье, — тихо продолжала Анна, — но мама
всю жизнь считала себя счастливейшей из женщин. Странно, правда?
— Странно, — вздохнул Константин. — А может быть, и нет. Нам трудно судить: у них
были другие единицы измерения, и счастья и несчастья. Выше наших.
— Неизмеримо выше, — согласилась Анна.
Некоторое время они шли молча.
— Что-то случилось со мной за эти дни, — наконец сказал он. — Сам не понимаю что,
но чувствую. Может быть, потом разберусь, потом пойму.
— Это естественно, Костя.
— Мне не в чем себя упрекнуть, не подумайте, Аня. Живу нормально, как все. Служу
честно. Делаю, что положено. Но может быть, в этом-то все и дело: только, что положено. Не
меньше, но и не больше… Он вдруг замолчал и остановился. И Анна остановилась. Возле
обелиска молча стояли люди.
Они узнали их, когда подошли ближе.
Юнессу Хабанееву и профессора Сайко, Леню Лавкина и народного артиста Мятникова,
летчика гражданской авиации Тенгиза Кодеридзе и сестер Крынкиных, племянника Глебова и
Валентину Ивановну. И молча встали рядом.
И тогда возник последний титр фильма. Нет, не «Конец», потому что не было конца в
этой истории. Просто медленно всплыла надпись: «СТОЯВШИМ НАСМЕРТЬ ВО ИМЯ