Page 198 - Собор Парижской Богоматери

– Подойдите же! – крикнула она.
Но он удалялся. Тогда она выбежала из кельи, догнала его и схватила за руку.
Почувствовав ее прикосновение, Квазимодо задрожал. Он умоляюще взглянул на нее своим
единственным глазом и, видя, что она удерживает его, просиял от радости и нежности. Она
попыталась заставить его войти в келью, но он заупрямился и остановился у порога.
– Нет, нет, – проговорил он, – филину не места в гнезде жаворонка.
Тогда она с присущей ей грацией села на своем ложе, а козочка уснула у нее в ногах. Оба
некоторое время хранили неподвижность и молчание: он любовался ее красотой, она дивилась
его безобразию. Она открывала в Квазимодо все новые и новые уродства. От его кривых колен
ее взгляд перебегал к горбатой спине, от горбатой спины к единственному глазу. Она не могла
понять, как может существовать такое уродливое создание. Но на всем этом уродстве лежал
отпечаток такой грусти и нежности, что она мало-помалу начала привыкать к нему.
Горбун первый нарушил молчание:
– Вы приказали мне вернуться?
– Да, – сказала она, утвердительно кивнув головой.
Он понял ее кивок.
– Увы! – продолжал он нерешительно. – Ведь я… глухой.
– Бедный! – воскликнула она с выражением доброты и сострадания.
Он печально улыбнулся.
– Вы не находите, что мне только этого и недоставало? Да, я глухой. Вот какой я. Это
ужасно, не правда ли? А вы, вы так прекрасны!
В голосе бедняги звучало такое глубокое сознание своего несчастья, что она не нашла в
себе силы ответить ему. Да к тому же он и не услышал бы ее. Он продолжал:
– Я никогда так не чувствовал своего уродства, как теперь. Когда я сравниваю себя с
вами, мне так жаль себя, несчастного урода! Я кажусь вам зверем, скажите? А вы, вы –
солнечный луч, вы – капля росы, вы песня птички. Я же – нечто ужасное: ни человек, ни зверь;
я грубее, безобразнее, презреннее, чем булыжник.
Он засмеялся, и ничто на свете не могло сравниться с этим разрывающим сердце смехом.
– Я глухой, но вы можете разговаривать со мной жестами, знаками. Мой господин всегда
так разговаривает со мной. Да и потом я скоро научусь угадывать ваше желание по движению
ваших губ, по вашему взгляду.
– Скажите, – улыбаясь, спросила она, – почему вы спасли меня?
Он внимательно глядел на нее, пока она говорила.
– Я понял, – ответил он. – Вы спрашиваете, зачем я вас спас? Вы позабыли того
несчастного, который однажды ночью пытался похитить вас, того несчастного, к которому вы
назавтра пришли на помощь, когда он стоял у гнусного позорного столба. За эту каплю воды,
за эту каплю жалости я могу заплатить лишь всей своей жизнью. Вы позабыли этого беднягу,
но он помнит вас!
Она слушала его, тронутая до глубины души. Слеза блеснула в глазу звонаря, но не
скатилась. Очевидно, он считал делом чести сдержать ее.
– Слушайте, – продолжал он, справившись со своим волнением, – у собора высокие
башни; человек, упавший с одной из них, умрет раньше, чем коснется мостовой. Когда вам
будет угодно, чтобы я спрыгнул вниз, вам не надо будет произнести даже слова, достаточно
одного взгляда.
Он встал. Как ни страдала сама цыганка, все же это причудливое существо пробуждало в
ней сострадание. Она знаком приказала ему остаться.
– Нет, нет, – ответил он, – мне нельзя здесь долго оставаться. Мне не по себе, когда вы на
меня смотрите. Вы только из жалости не закрываете глаз. Я уйду в такое место, откуда мне
будет вас видно, а вы не будете видеть меня. Так будет лучше.
Он вынул из кармана металлический свисток.
– Возьмите, – сказал он. – Когда я вам понадоблюсь, когда вы захотите, чтобы я пришел,
когда вам не будет слишком противно глядеть на меня, свистните в него. Этот звук я услышу.