Page 197 - Собор Парижской Богоматери

землю и сказал:
– Кушайте.
Затем разостлал тюфяк на каменном полу и сказал:
– Спите.
То был его обед и его постель.
Цыганка, желая поблагодарить его, взглянула на него, но не могла вымолвить ни слова.
Бедняга был действительно ужасен. Вздрогнув от страха, она опустила голову.
Тогда он заговорил:
– Я вас пугаю? Я очень уродлив, не правда ли? Но вы не глядите на меня. Только
слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем, ни
ночью не покидайте собора. Вы погибнете. Вас убьют, а я умру!
Тронутая его словами, она подняла голову, чтобы ответить ему. Но он исчез. Она
осталась одна, размышляя о странных речах этого чудовищного существа, пораженная звуком
его голоса, такого грубого и вместе с тем такого нежного.
Потом она осмотрела келью. Это была комната около шести квадратных футов со
слуховым оконцем и дверью, выходившей на отлогий скат кровли, выложенной плоскими
плитками. Водосточные трубы, наподобие звериных морд, наклонялись над нею со всех
сторон и вытягивали шеи, чтобы заглянуть в оконце. За краем крыши виднелись верхушки
тысячи труб, из которых поднимался дым всех очагов. Грустное зрелище для бедной цыганки,
найденыша, смертницы, жалкого создания, лишенного отчизны, семьи, крова!
В эту минуту, когда она особенно остро почувствовала свое одиночество, чья-то
мохнатая и бородатая голова прижалась к ее рукам и коленям. Она вздрогнула, – все ее теперь
пугало. Но это была бедная ее козочка, проворная Джали, убежавшая за нею, когда Квазимодо
разогнал стражу Шармолю, и уже целый час ластившаяся к ней, тщетно добиваясь внимания
хозяйки. Цыганка осыпала ее поцелуями.
– О Джали! – говорила она. – Как я могла забыть о тебе! А ты все еще меня помнишь! О,
ты умеешь быть благодарной!
Словно какая-то невидимая рука приподняла тяжесть, давившую ей на сердце, и долго
сдерживаемые слезы заструились из ее глаз. Она чувствовала, как вместе со слезами уходит и
жгучая горечь ее скорби.
Когда стемнело, ночь показалась ей такой прекрасной, сияние луны таким кротким, что
она вышла на верхнюю галерею, опоясывавшую собор. Внизу под нею безмятежно покоилась
земля, и мир осенил душу Эсмеральды.

III. Глухой

Проснувшись на следующее утро, она почувствовала, что выспалась. Это удивило ее.
Она давно уже отвыкла от сна. Веселый луч восходившего солнца глянул в окошечко и ударил
ей прямо в лицо. Одновременно с солнцем в окошке показалось нечто испугавшее ее: то было
лицо злосчастного Квазимодо. Невольно она снова закрыла глаза. Напрасно! Ей казалось, что
даже сквозь свои розовые веки она видит уродливую маску, одноглазую и клыкастую. Она
услышала грубый голос, ласково говоривший ей:
– Не пугайтесь, я вам друг. Я пришел взглянуть, как вы спите. Ведь вам не будет
неприятно, если я приду посмотреть, как вы спите? Что вам до того, буду ли я около вас, когда
глаза ваши закрыты? Теперь я уйду. Вот я уже за стеной. Вы можете открыть глаза.
Еще жалобнее, нежели слова, было выражение, с каким он произнес их. Тронутая ими,
цыганка раскрыла глаза. В оконце никого не было. Она подошла к нему и увидела бедного
горбуна, скорчившегося в покорной и жалкой позе у выступа стены. С трудом преодолевая
отвращение, которое он ей внушал, она тихо проговорила:
– Подойдите.
По движению ее губ Квазимодо вообразил, что она гонит его; он поднялся и, хромая,
медленно пошел с опущенной головой, не смея поднять на девушку полный отчаяния взгляд.