Page 204 - Собор Парижской Богоматери

Девушка! Сосна не красива,
Не так хороша, как тополь
Но сосна и зимой зеленеет
Увы! Зачем тебе петь про это?
То, что уродливо, пусть погибает;
Красота к красоте лишь влечется,
И апрель не глядит на январь.
Красота совершенна,
Красота всемогуща,
Полной жизнью живет одна красота.
Ворон только днем летает,
Летают ночью лишь совы,
Лебедь летает и днем и ночью.

Однажды утром, проснувшись, она нашла у себя на окне два сосуда с цветами. Один из
них представлял собой красивую хрустальную вазу, но с трещиной. Налитая в вазу вода
вытекла, и цветы увяли. В другом, глиняном грубом горшке, полном воды, цветы были свежи
и ярки.
Не знаю, умышленно ли, но только Эсмеральда взяла увядший букет и весь день носила
его на груди.
В этот день голос на башне не пел.
Это ее не встревожило. Она ласкала Джали, следила за подъездом дома Гонделорье,
тихонько разговаривала сама с собой о Фебе и крошила ласточкам хлеб.
Она перестала видеть и слышать Квазимодо. Казалось, бедняга звонарь исчез из собора.
Но однажды ночью, когда она не спала и мечтала о красавце-капитане, она услышала чей-то
вздох около своей кельи. Испугавшись, она встала и при свете луны увидела бесформенную
массу, лежавшую поперек ее двери. То был Квазимодо, спавший на голом камне.

V. Ключ от Красных врат

Между тем молва о чудесном спасении цыганки дошла до архидьякона. Узнав об этом,
он сам не мог понять свои чувства. Он примирился со смертью Эсмеральды. И был спокоен,
ибо дошел до предельной глубины страдания. Человеческое сердце (так думал отец Клод)
может вместить лишь определенную меру отчаяния. Когда губка насыщена, пусть море
спокойно катит над ней свои волны – она не впитает больше ни капли.
Если Эсмеральда мертва – губка насыщена: в этом мире все было кончено для отца
Клода. Но знать, что она жива, что жив Феб, это значило снова отдаться пыткам, потрясениям,
сомнениям – жизни. А Клод устал от пыток.
Когда он услышал эту новость, он заперся в своей монастырской келье. Он не
показывался ни на собраниях капитула, ни на богослужениях. Он запер свою дверь для всех,
даже для епископа. В таком заточении провел он несколько недель. Предполагали, что он
болен. И это была правда.
Но что же делал он взаперти? С какими мыслями боролся несчастный? Вступил ли он в
последний бой со своей пагубной страстью? Строил ли последний, план смерти для нее и
гибели для себя?
Жеан, его любимый брат, его балованное дитя, однажды пришел к дверям его кельи,
стучал, заклинал, умолял, называл себя. Клод не впустил его.
Целые дни проводил он, прижавшись лицом к оконному стеклу. Из окна ему видна была
келья Эсмеральды; он часто видел ее с козочкой, а иногда с Квазимодо. Он замечал знаки
внимания, оказываемые ей жалким глухим, его повиновение, его нежность и покорность
цыганке. Он вспомнил, – он обладал прекрасной памятью, а память – это палач ревнивцев, –
как странно звонарь однажды вечером глядел на плясунью. Он вопрошал себя: что могло