Page 207 - Собор Парижской Богоматери

лестничным сводом.
Когда он ушел. Квазимодо поднял спасший цыганку свисток.
– Он чуть было не заржавел, – проговорил он, возвращая его цыганке, и удалился,
оставив ее одну.
Девушка, потрясенная этой бурной сценой, в изнеможении упала на постель и зарыдала.
Горизонт ее вновь заволокло зловещими тучами.
Священник ощупью вернулся в свою келью.
Свершилось. Клод ревновал к Квазимодо.
Он задумчиво повторил роковые слова: «Она не достанется никому».

Книга десятая

I. На улице Бернардинцев у Гренгуара одна за другой рождаются
блестящие мысли

С той самой минуты, как Гренгуар понял, какой оборот приняло все дело, и убедился,
что для главных действующих лиц этой драмы оно, несомненно, пахнет веревкой, виселицей и
прочими неприятностями, он решил ни во что не вмешиваться. Бродяги же, среди которых он
остался, рассудив, что в конечном счете это самое приятное общество в Париже, продолжали
интересоваться судьбой цыганки. Поэт находил это вполне естественным со стороны людей, у
которых, как и у нее, не было впереди ничего, кроме Шармолю либо Тортерю, и которые не
уносились, подобно ему, в заоблачные выси на крыльях Пегаса. Из их разговоров он узнал, что
его супруга, обвенчанная с ним по обряду разбитой кружки, нашла убежище в Соборе
Парижской Богоматери, и был этому весьма рад. Но он даже и не помышлял о том, чтобы ее
проведать. Порой он вспоминал о козочке, но этим все и ограничивалось. Днем он давал
акробатические представления, чтобы прокормить себя, а по ночам корпел над запиской,
направленной против епископа Парижского, ибо не забыл, как колеса епископских мельниц
когда-то окатили его водой, и затаил на него обиду. Одновременно он составлял комментарий
к великолепному произведению епископа Нойонского и Турнейского Бодри-ле-Руж. De сира
petrarum 142 что вызвало у него сильнейшее влечение к архитектуре. Эта склонность
вытеснила из его сердца страсть к герметике, естественным завершением которой и являлось
зодчество, ибо между герметикой и зодчеством есть внутренняя связь. Гренгуар, ранее
любивший идею, ныне любил внешнюю форму этой идеи.
Однажды он остановился около церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа, у самого угла здания,
которое называлось Епископской тюрьмой и стояло напротив другого, которое именовалось
Королевской тюрьмой. В Епископской тюрьме была очаровательная часовня XIV столетия,
заалтарная часть которой выходила на улицу. Гренгуар благоговейно рассматривал наружную
скульптуру этой часовни. Он находился в состоянии того эгоистического, всепоглощающего
высшего наслаждения, когда художник во всем мире видит только искусство и весь мир – в
искусстве. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука тяжело легла ему на плечо. Он обернулся.
То был его бывший друг, его бывший учитель – то был архидьякон.
Он замер от изумления. Он уже давно не видел архидьякона, а отец Клод был одной из
тех значительных и страстных натур, встреча с которыми всегда нарушает душевное
равновесие философа-скептика.
Архидьякон несколько минут молчал, и Гренгуар мог не спеша разглядеть его. Он нашел
отца Клода сильно изменившимся, бледным, как зимнее утро; глаза у отца Клода ввалились,
он стал совсем седой. Первым нарушил молчание священник.
– Как ваше здоровье, мэтр Пьер? – спокойно, но холодно спросил он.

142 О тесании камней (лат.)