Page 889 - И жили люди на краю

886
одни, с руки на руку перевалю, будто с родными поговорю». Да,
больше и поговорить не с кем. И как он, изломленный, наладит
свою жизнь, если не знает, ради чего жить? У него отняли цель, а
вернуть забыли, когда выпускали на волю. Выпустили – как
выбросили. Забирали из дому, где худо-бедно, а было что поесть,
а теперь не на что булку хлеба купить. Там голодал и здесь – не
лучше. Что же ему остаётся? Воровать?
Нет, не об этом мечтал за колючей проволокой. Не об этом.
Михаил ощущал: начались жестокие, непосильные споры с
самим собою. Он и надеется, что всё устроится, и отрицает: ни
черта не будет! Годы мытарств налегли на сердце таким наслоем
коросты, что её – ни смыть, ни соскоблить. Так что, всё
оборвалось ещё тогда, в кабинете Куропаткина.
Куда он идёт? В пивную? Там, если рассказать о себе хотя
бы немного, найдутся сочувствующие – задарма напоят и
закусить дадут. Только не нужны ему ни сочувствие, ни подачки.
В кювете из жидкой грязи жёлто торчал бронзовый бюстик
Сталина. Вспомнилось, как в лагпункте на вечере в честь
октябрьского праздника фискальный зэк читал стихи о вожде:
«Любовью нашей, как бронёй, храним...» «А теперь, – подумал.
Михаил, отводя глаза от бюстика в грязи, – портреты сняли,
памятники выкорчёвывают. Какая двуликость! Вся жизнь
– двулика!»
Голова кружилась. Надо зайти в хлебный, или украсть хотя
бы булочку, или попросить. С такою-то рожей, скажут,
– и побираешься? А что делать? Сейчас он тоже как бы двуликий.
Одно лицо говорило: «Не теряй достоинства, не падай так низко.
Лучше подохнуть, чем тебе, бывшему офицеру, освободителю...»
Другое – усмехалось: «Вот что, освободитель, садись вон туда, и
кепку – к ногам. Садись, ротный, раз дожил до такой позорной
минуты». Ромашов, потоптавшись у вокзального крыльца,
опустился на пыльную ступеньку и положил перед собою кепку.