Page 79 - Возле моря

– Закопать? – поморщился Афанасий. – Довезу куда поло-
жено, и всё. А вы пешком дойдёте. Не господа.
– Сдать хочешь?
– А как же!
– Пожалеешь.
– Почему же?
– Опять сбегу. И тебя первого... на куски искрошу! И рыбам
кину. Пусть жрут.
– Ишь как!.. – хмыкнул Афанасий, а в самом такая вспе-
нилась злость, что, не будь у этого каторжного связаны руки,
рубанул бы его по роже, и ежели тот очнулся бы через полчаса,
понял, кто кого может пришибить. – И много уж так погубил?
– Двоих. Третьим станешь.
– Не получится, – помотал головою Афанасий. – На тебя
цепи потяжелей повесят, – он подозвал к себе японца и жестами
показал, что нужна длинная и крепкая верёвка.
Японец скоро принёс верёвку и помог Афанасию привязать
каторжан друг за другом, гуськом, а затем – и к телеге; детина со
шрамом на лбу скрипел зубами.
Двинулись в путь. Афанасий ехал на телеге, за ней брели
каторжане; шествие замыкал Иннокентий верхом на коне.
«Убил... И не представлял, что могу... И не хотел ведь, –
Иннокентию было невыносимо стыдно от того, что случилось, не
по его воле, но случилось, и более скверного состояния, чем
сейчас, он никогда не испытывал. – Как сказать Даше? Ивану
Софроновичу?..»
Вот идут, связанные, понурые. Вернее, даже не идут, а
лошадь тянет и телегу, и их. Со стороны добрая женщина глянет
и – ладонь ко рту: ах, бедные-бедные, и куда это страдальцев
ведут от родного дома, от жён и детей, от матерей? Еле уж ноги
волочат, грязные и исхудалые. Помоги им Бог!
Да, слышал Иннокентий: после преступления многие из них
особенно богомольны. Раньше, хватаясь за нож или топор, они не
внимали голосу Всевышнего: «Не убий...». А теперь молят о
пощаде, милосердии и так усердно, с таким раскаянием! Но есть
в этом что-то кощунственное; иные же прячут в душе ложь,

77