Page 80 - Возле моря

прячут в страхе за свою плоть.
Бредут ли, как эти, связанные, или, как те, закованные, или
когда из-за решёток смотрят в утерянный мир, – все они со сто-
роны вызывают сострадание и жалость. Только гуманна ли эта-
кая жалость, не кощунственна ли она, ибо не есть ли по сути
своей – предательство по отношению к тем, кто искалечен или
вообще убит злобою, жестокостью этих существ? Со стороны –
они печальны и жалки, а выпусти их и попади к ним... Тут
узнаешь всё нутро их уголовное. И чего из них делать каких-то
страдальцев и едва ли не героев?
Иван Софронович здесь, а Иннокентий там, в Петербурге,
купил несколько номеров «Русской мысли» – с интересом читал
написанное Чеховым о каторжном острове, сочувствовал и тем,
кто в тюрьмах, и тем, кто на поселении. Мечтал: когда будет на
Сахалине, как-то сможет помочь им. И встретился... лицом к
лицу со зверем с колуном в руках. Сгорело к ним сострадание,
нет жалости. И думалось: слюнтяйствует русская беллетристика
над всякими упырями, слезами капает над их греховными жиз-
нями и старается, увлечённо и красочно старается растрогать
читателя. А на пользу ли это?
Иннокентий посмотрел на циновки – длинным, как могила,
бугром прикрывали они труп каторжанина. А могло быть, что
его, Дымова, тело сейчас бы вёз Афанасий. Ну а если б ка-
торжанин овладел револьвером, то и Афанасий, и кто-нибудь из
японцев лежали бы на берегу, а бандиты плыли по морю, тор-
жествующие, вольные – погода тихая – и, возможно, добрались
бы до материка. А там – гуляй дальше.
Да, он не мог иначе. Не мог! И хотя такое и жутко, и
омерзительно – чужою кровью обрызгал душу свою, и этот
кошмар всю жизнь будет вспоминаться, он спас себя и тем самым
спас Дашу – куда бы она одна? И не надо терзаться – не в чем
раскаиваться.
Там, у кунгаса, после выстрела, когда увидел на груди ка-
торжанина кровь, Иннокентия охватило паническое состояние, и
в угаре закричал про себя: «Всё! Всё к чёрту! Забираю Дашу и – к
родителям». Теперь к нему возвращалось внутреннее равновесие.

78