Page 113 - Анна Каренина

Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания),
Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны море экипажей,
пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно,
вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к
конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой
с синим попоне, с кажущимися огромными, отороченными синим ушами, вели на
гипподром.
– Где Корд? – спросил он у конюха.
– В конюшне, седлают.
В отворенном деннике Фру-Фру уже была оседлана. Ее собирались выводить.
– Не опоздал?
– All right! Аll right! Все исправно, все исправно, – проговорил англичанин, – не будьте
взволнованы.
Вронский еще раз окинул взглядом прелестные, любимые формы лошади, дрожавшей
всем телом, и, с трудом оторвавшись от этого зрелища, вышел из барака. Он подъехал к
беседкам в самое выгодное время для того, чтобы не обратить на себя ничьего внимания.
Только что кончилась двухверстная скачка, и все глаза были устремлены на кавалергарда
впереди и лейб-гусара сзади, из последних сил погонявших лошадей и подходивших к
столбу. Из середины и извне круга все теснились к столбу, и кавалергардская группа солдат
и офицеров громкими возгласами выражала радость ожидаемого торжества своего офицера и
товарища. Вронский незаметно вошел в середину толпы почти в то самое время, как раздался
звонок, оканчивающий скачки, и высокий, забрызганный грязью кавалергард, пришедший
первым, опустившись на седло, стал спускать поводья своему серому, потемневшему от
поту, тяжело дышавшему жеребцу.
Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил быстрый ход своего большого тела, и
кавалергардский офицер, как человек, проснувшийся от тяжелого сна, оглянулся кругом и с
трудом улыбнулся. Толпа своих и чужих окружила его.
Вронский умышленно избегал той избранной, великосветской толпы, которая
сдержанно и свободно двигалась и переговаривалась пред беседками. Он узнал, что там была
и Каренина, и Бетси, и жена его брата, и нарочно, чтобы не развлечься, не подходил к ним.
Но беспрестанно встречавшиеся знакомые останавливали его, рассказывая ему подробности
бывших скачек и расспрашивая его, почему он опоздал.
В то время как скакавшие были призваны в беседку для получения призов и все
обратились туда, старший брат Вронского, Александр, полковник с эксельбантами,
невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но более красивый и румяный, с
красным носом и пьяным, открытым лицом, подошел к нему.
– Ты получил мою записку? – сказал он. – Тебя никогда не найдешь.
Александр Вронский, несмотря на разгульную, в особенности пьяную жизнь, по
которой он был известен, был вполне придворный человек.
Он теперь, говоря с братом о неприятной весьма для него вещи, зная, что глаза многих
могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он о чем-нибудь
неважном шутил с братом.
– Я получил и, право, не понимаю, о чем ты заботишься, – сказал Алексей.
– Я о том забочусь, что сейчас мне было замечено, что тебя нет и что в понедельник
тебя встретили в Петергофе.
– Есть дела, которые подлежат обсуждению только тех, кто прямо в них заинтересован,
и то дело, о котором ты так заботишься, такое…
– Да, но тогда не служат, не…
– Я тебя прошу не вмешиваться, и только.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его
дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым сердцем, сердился редко,
но когда сердился и когда у него дрожал подбородок, то, как это и знал Александр Вронский,