Page 25 - Анна Каренина

добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который
далеко пойдет.
Левин хмурился и молчал.
– Ну-с, он появился здесь вскоре после тебя, и, как я понимаю, он по уши влюблен в
Кити, и ты понимаешь, что мать…
– Извини меня, но я не понимаю ничего, – сказал Левин, мрачно насупливаясь. И
тотчас же он вспомнил о брате Николае и о том, как он гадок, что мог забыть о нем.
– Ты постой, постой, – сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. – Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно
догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
Левин откинулся назад на стул, лицо его было бледно.
– Но я бы советовал тебе решить дело как можно скорее, – продолжал Облонский,
доливая ему бокал.
– Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, – сказал Левин, отодвигая свой бокал. – Я
буду пьян… Ну, ты как поживаешь? – продолжал он, видимо желая переменить разговор.
– Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую
говорить, – сказал Степан Аркадьич. – Поезжай завтра утром, классически, делать –
предложение, и да благословит тебя бог…
– Что ж ты, все хотел на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной, – сказал Левин.
Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот разговор со Степаном Аркадьичем.
Его особенное чувство было осквернено разговором о конкуренции какого-то
петербургского офицера, предположениями и советами Степана Аркадьича.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он понимал, что делалось в душе Левина.
– Приеду когда-нибудь, – сказал он. – Да, брат, – женщины – это винт, на котором все
вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И все от женщин. Ты мне скажи откровенно, –
продолжал он, достав сигару и держась одною рукой за бокал, – ты мне дай совет.
– Но в чем же?
– Вот в чем. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другою женщиной…
– Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы… все равно как не понимаю, как
бы я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы калач.
Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного.
– Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Himmlisch ist's, wenn ich
bezwungen Meine irdische Begier; Aber noch wenn's nicht gelungen, Hatt'ich auch recht hubsch
Plaisir!
Говоря это, Степан Аркадьич, тонко улыбался. Левин тоже не мог не улыбнуться.
– Да, но без шуток, – продолжал Облонский. – Ты пойми, что женщина, милое, кроткое,
любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано,
– ты пойми, – неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную
жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
– Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не
увижу, а такие, как та крашеная француженка у конторки, с завитками, – это для меня
гадины, и все падшие – такие же.
– А евангельская?
– Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут
злоупотреблять ими. Изо всего евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не
то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
– Хорошо тебе так говорить; это – все равно, как этот диккенсовский господин,
который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но
отрицание факта – не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты
полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить