Page 30 - Анна Каренина

Он поклонился и хотел уйти…

XIV

Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела
их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не
поднимая глаз. «Слава богу, отказала», – подумала мать, и лицо ее просияло обычной
улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать
Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Через пять минут вошла подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замуж, графиня
Нордстон.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная
женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам,
выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала
выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала, был
всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том,
чтобы шутить над ним.
– Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на меня: или прекращает свой
умный разговор со мной, потому что я глупа, или снисходит. Я это очень люблю: снисходит
до меня! Я очень рада, что он меня терпеть не может, – говорила она о нем.
Она была права, потому что действительно Левин терпеть ее не мог и презирал за то,
чем она гордилась и что ставила себе в достоинство, – за ее нервность, за ее утонченное
презрение и равнодушие ко всему грубому и житейскому.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете
отношение, что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях,
презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с
другом и не могут даже быть оскорблены один другим.
Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Левина.
– А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, – сказала она,
подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то в начале
зимы, что Москва есть Вавилон. – Что, Вавилон исправился или вы испортились? –
прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
– Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои слова, – отвечал Левин, умевший
оправиться и сейчас же по привычке входя в свое шуточное отношение к графине Нордстон.
– Верно, они на вас очень сильно действуют.
– Ах, как же! Я все записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась на коньках?…
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему все-таки
легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка
взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он
молчит, обратилась к нему:
– Вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажется, мировым земством занимаетесь, и
вам нельзя надолго.
– Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, – сказал он. – Я приехал на несколько
дней.
«Что-то с ним особенное, – подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое,
серьезное лицо, – что-то он не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно
люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
– Константин Дмитрич, – сказала она ему, – растолкуйте мне, пожалуйста, что такое
значит, – вы все это знаете, – у нас в калужской деревне все мужики и все бабы все пропили,
что у них было, и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда
мужиков.
В это время еще дама вошла в комнату, и Левин встал.