Page 258 - Анна Каренина

он готов был навсегда отказаться от удовольствия видеть медведей.
– А ведь все-таки жалко, что этих двух медведей без вас возьмут. А помните в
Хапилове последний раз? Чудная была бы охота, – сказал Чириков.
Левин не хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может быть что-нибудь
хорошее без нее, и потому ничего не сказал.
– Недаром установился этот обычай прощаться с холостою жизнью, – сказал Сергей
Иванович. – Как ни будь счастлив, все-таки жаль свободы.
– А признайтесь, есть это чувство, как у гоголевского жениха, что в окошко хочется
выпрыгнуть?
– Наверно есть, но не признается! – сказал Катавасов и громко захохотал.
– Что же, окошко открыто… Поедем сейчас в Тверь! Одна медведица, на берлогу
можно идти. Право, поедем на пятичасовом! А тут как хотят, – сказал, улыбаясь, Чириков.
– Ну вот ей-богу, – улыбаясь, сказал Левин, – что не могу найти в своей душе этого
чувства сожаления о своей свободе!
– Да у вас в душе такой хаос теперь, что ничего не найдете, – сказал Катавасов. –
Погодите, как разберетесь немножко, то найдете!
– Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего чувства (он не хотел сказать
при нем – любви)… и счастия, все-таки жаль потерять свободу… Напротив, я этой-то потере
свободы и рад.
– Плохо! Безнадежный субъект! – сказал Катавасов. – Ну, выпьем за его исцеление или
пожелаем ему только, чтоб хоть одна сотая его мечтаний сбылась. И это уж будет такое
счастье, какое не бывало на земле!
Вскоре после обеда гости уехали, чтоб успеть переодеться к свадьбе.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он
улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы
любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, – вот это
счастье!»
– «Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?» – вдруг шепнул ему какой-то голос.
Улыбка исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг на него нашло странное чувство. На него
нашел страх и сомнение, сомнение во всем.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы
выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? – спрашивал он себя. – Она может
опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И
странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как
год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он
подозревал, что она не все сказала ему.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! – сказал он себе с отчаянием.
– Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли
остановиться? Все лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце
и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Никто не ждал его. Он застал ее в задних комнатах. Она сидела на сундуке и о чем-то
распоряжалась с девушкой, разбирая кучи разноцветных платьев, разложенных на спинках
стульев и на полу.
– Ах! – вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. – Как ты, как же вы (до
этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои
девичьи платья, кому какое…
– А! это очень хорошо! – сказал он, мрачно глядя на девушку.
– Уйди, Дуняша, я позову тогда, – сказала Кити. – Что с тобой? – спросила она,
решительно говоря ему «ты», как только девушка вышла. Она заметила его странное лицо,
взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
– Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, – сказал он с отчаянием в голосе,