Page 282 - Анна Каренина

– Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне то есть, – сказал он, подходя к ней и сияя
улыбкой счастья.
– Мне так хорошо! Никуда не поеду, особенно в Москву.
– А о чем ты думала?
– Я? Я думала… Нет, нет, иди пиши, не развлекайся, – сказала она, морща губы, – и
мне надо теперь вырезать вот эти дырочки, видишь?
Она взяла ножницы и стала прорезывать.
– Нет, скажи же, что? – сказал он, подсаживаясь к ней и следя за кругообразным
движением маленьких ножниц.
– Ах, я что думала? Я думала о Москве, о твоем затылке.
– За что именно мне такое счастье? Ненатурально. Слишком хорошо, – сказал он, целуя
ее руку.
– Мне, напротив, чем лучше, тем натуральнее.
– А у тебя косичка, – сказал он, осторожно поворачивая ее голову. – Косичка. Видишь,
вот тут. Нет, нет, мы делом занимаемся.
Занятие уже не продолжалось, и они, как виноватые, отскочили друг от друга, когда
Кузьма вошел доложить, что чай подан.
– А из города приехали? – спросил Левин у Кузьмы.
– Только что приехали, разбираются.
– Приходи же скорее, – сказала она ему, уходя из кабинета, – а то без тебя прочту
письма. И давай в четыре руки играть.
Оставшись один и убрав свои тетради в новый, купленный ею портфель, он стал
умывать руки в новом умывальнике с новыми, все с нею же появившимися элегантными
принадлежностями. Левин улыбался своим мыслям и неодобрительно покачивал головой на
эти мысли; чувство, подобное раскаянию, мучало его. Что-то стыдное, изнеженное,
капуйское, как он себе называл это, было в его теперешней жизни. «Жить так не хорошо, –
думал он. – Вот скоро три месяца, а я ничего почти не делаю. Нынче почти в первый раз я
взялся серьезно за работу, и что же? Только начал и бросил. Даже обычные свои занятия – и
те я почти оставил. По хозяйству – и то я почти не хожу и не езжу. То мне жалко ее оставить,
то я вижу, что ей скучно. А я-то думал, что до женитьбы жизнь так себе, кое-как, не
считается, а что после женитьбы начнется настоящая. А вот три месяца скоро, и я никогда
так праздно и бесполезно не проводил время. Нет, это нельзя, надо начать. Разумеется, она
не виновата. Ее не в чем было упрекнуть. Я сам должен был быть тверже, выгородить свою
мужскую независимость. А то этак можно самому привыкнуть и ее приучить… Разумеется,
она не виновата», – говорил он себе.
Но трудно человеку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и того самого, кто
ближе всего ему в том, в чем он недоволен. И Левину смутно приходил в голову, что не то
что она сама виновата (виноватою она ни в чем не могла быть), но виновато ее воспитание
слишком поверхностное и привольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела
остановить его»). «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме
broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов. Ни интереса к моему делу, к хозяйству, к
мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению. Она ничего не делает и
совершенно удовлетворена». Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она
готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она
будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и
воспитывать детей. Он не подумал, что она чутьем знала это и, готовясь к этому страшному
труду, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия любви, которыми она
пользовалась теперь, весело свивая свое будущее гнездо.

XVI

Когда Левин вошел наверх, жена его сидела у нового серебряного самовара за новым